Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России - Сеймур Беккер

Да и меньшинство дворян, сохранившее связи с землей, не состояло из беспомощных собственников, живших в долг и постепенно разорявшихся в ожидании, когда их имения будут проданы с молотка. В действительности дворяне, сохранившие свою землю, особенно владельцы средних и крупных имений, в последнее десятилетие старого режима превратились в экономически и политически влиятельную группу. Стоимость их земель поднялась до беспрецедентного уровня, отношение суммы их ипотечной задолженности к цене земли было очень небольшим, и они по-прежнему владели непропорционально большой долей частной сельскохозяйственной земли, которая находилась во владении индивидуальных собственников.

Таким образом, очень большая часть дворянства успешно влилась в основные «социально-классовые группы» современного общества, стремящиеся вытеснить традиционные сословия1.[152] Нет сомнений, что они ностальгически вспоминали свои леса и вишневые сады, но на большинство дворян воспоминания о прежнем образе жизни и символы прошлого не действовали таким парализующим образом, как это принято предполагать. Задолго до того, как революция 1917 г. отменила их анахроничный статус первого сословия России, большинство дворян научилось жить, а многие и процветать, в мире, где наследственные привилегия были заменены равенством перед законом.

Большинство дворянства, которое с большим или меньшим успехом перешло к новому образу жизни, обычно удостаивалось небольшого внимания, — разве что традиционалисты, защищавшие сословные различия и привилегии, клеймили его за ренегатство или оплакивали как жертву. Зато сохранившие землю в последней четверти XIX в., вплоть до 1905 г., были объектом пристальной попечительной заботы тех же самых традиционалистов и аппарата самодержавной власти. Эта забота проявлялась во множестве предложений по преодолению «упадка» дворянства. Большая часть этих предложений внимательно изучалась Особым совещанием по делам дворянского сословия и некоторые из них были воплощены в законодательных актах. Равнодушным отношением к программам, задуманным для их защиты от социальных перемен, большинство сохранивших землю дворян демонстрировали, что они отнюдь не намерены превращаться в окаменевшие ископаемые, огражденные законами и государственными субсидиями от свободной игры рыночных сил. Вряд ли они хотели, чтобы их защищали от дальнейшего сокращения площади их земель ценой свободы делить, закладывать или продавать эту самую землю по мере необходимости.

На практике дворяне-землевладельцы быстро утрачивали сословное сознание и обзаводились пониманием своих классовых интересов. Помещики относились к другим земельным собственникам, обладавшим достаточным состоянием и воспитанием, как к членам одного с ними класса, как к естественному пополнению губернских дворянских обществ. Этот рост классового сознания стал особенно заметен после 1905 г., когда крупные и средние дворяне-землевладельцы сплотились для защиты своих материальных интересов от угрозы со стороны крестьянства, интеллигенции и чиновничества. Владельцы значительных имений активнее откликались на политику, рожденную интересами их группы и основанную на классовом подходе, чем когда-либо — на проекты сословников, вдохновлявшихся идеалами уходящего общества. Как дворяне, распрощавшиеся со своими имениями, так и те, которые предпочли сохранить землю, куда успешнее приспособились к новой социальной и экономической реальности, чем признавали их лучшие друзья и защитники.

Они приспособились без помощи или ободрения со стороны государства, хотя именно действия государства закрыли дворянству возможность сохранить прежний образ жизни. В последние полстолетия существования старого режима отношения между дворянством и государством были куда более сложными, чем они изображались в советской историографической литературе, которая в своем крайнем варианте доходила до утверждений, что самодержавие оставалось «вплоть до его свержения орудием диктатуры одного класса, именно крепостнически-дворянско-помещечьего…»2. При трех последних царях Россия являла собой классическую иллюстрацию справедливости наблюдения, сделанного Александром Гершенкроном и опровергающего только что процитированное мнение: «интересы государства — это нечто sui generis, и в отдельные периоды они не только так же важны, но бесконечно более важны, чем классовые интересы»3. Проводя в 1860-х гг. Великие реформы, а в последующие десятилетия — ускоренную индустриализацию страны, самодержавие служило прежде всего своим собственным интересам, и уж только во вторую интересам России, обеспечивая рост ее политического и военного могущества. Унизительное поражение в Крымской войне подчеркнуло быстро нараставшее бессилие России перед стремительно модернизирующимися странами Запада. Преследуя собственные цели, государство пожертвовало привилегиями и узкогрупповыми интересами дворянства, что ярче всего проявилось в освобождении крепостных и наделении их землей. Процесс преобразований, запущенный Великими реформами, практически до неузнаваемости изменил первое сословие. Это не входило в намерения самодержавия, но именно таким оказался результат курса, которому оно следовало начиная с царствования Александра II.

Аналогичным образом самодержавие отреагировало на революционную ситуацию 1905 г., вынужденно согласившись на установление квазипарламентского режима правления. Все было так же, как в случае реформ 1860-х гг., — государство намеревалось по возможности защищать интересы дворян-землевладельцев, но прежде всего отдавало приоритет защите своих собственных интересов. Сторонники привилегий ответили на Основные законы 1906 г. примерно так же, как некогда их отцы отреагировали на реформы 1860-х гг.

Хотя государство неуклонно проводило курс на экономическое развитие, по неизбежности сопровождавшееся социальными переменами, оно в 1880-х и 1890-х гг. положительно откликнулось на давление традиционалистов, потребовавших сохранения привилегий и сословных различий в целом, и прежде всего тех, которые затрагивали интересы дворянства. Этот кажущийся парадокс и порожденная им путаница в представлениях о направлении развития России были еще усугублены официальной риторикой, которая была в ходу при двух последних царях. Эта риторика лелеяла иллюзию, что роль дворянства в жизни России не изменилась, тогда как повседневная действительность российской общественной жизни свидетельствовала об обратном. Как объяснить это противоречие?

В последние полстолетия своего существования самодержавие оказалось перед трудноразрешимой дилеммой. Оно осознавало, что не сможет сохранить свой статус в быстро меняющемся современном мире без проведения экономической и социальной модернизации страны. Но эти последние угрожали стабильности общества и, что еще хуже, предполагала также и политическую модернизацию. Новый социальный порядок, установившийся в странах Запада, идентифицировался с конституционализмом, а правителям России, охранявшим не только существо, но и формы своей власти, конституционная монархия казалась неприемлемой. Старый режим пытался ограничить риск, сопряженный с необходимыми экономическими и социальными реформами, начатыми в 1860-х гг. тем, что сохранял формальную структуру сословий, а также чувство места и положения, которые такая система культивирует в подданных. Модернизации политической жизни режим успешно сопротивлялся до 1905 г. Эти две характеристики и отличают российский опыт от западного в период после освобождения крестьянства в обоих обществах: в России иерархическая система сословий сохранялась не инерцией обычаев, а силой закона, и переход к политической модернизации страны отстоял от начала экономической и социальной модернизации на целых сорок лет.

Абсолютная монархия, за которую отчаянно цеплялись последние цари, представляет собой чистейшее выражение принципа, который лежит также и в основе сословного общества, — это наследственные привилегии, санкционированные законом. Традиционалисты не уставали предостерегать, что нападки на сословный принцип являются, в сущности, атакой и на монархию. Публичные заявления в поддержку узаконенных привилегий и дворянства, законодательства, разработанные, чтобы укрепить то и другое, в действительности больше служили интересам самодержавия, чем дворянства. Несмотря на зловещие пророчества сословников, первое сословие так или иначе приспособилось к новому образу жизни. То, что правительственные заявления и законодательство никак не затормозили процесс социальных изменений, было для режима менее важно, чем идеологическая ценность этих действий, потому что они косвенно подтверждали легитимность абсолютной монархии.

В этом отношении революция 1905 г. ничего не изменила. Разрыв между новой социальной (а теперь и политической) реальностью, с одной стороны, и официальной идеологией — с другой, расширялся, но самодержавие видеть этого не желало. Николай II был вынужден отречься от сословного принципа при создании Думы, а потом ему пришлось наделить Думу реальной законодательной властью. Соответственно сословный принцип сохранился в урезанном и сомнительном виде в реформированном Государственном совете, был ликвидирован в области государственной службы и подвергся атаке со стороны председателя Совета министров Столыпина. При этом верность самодержца прошлому осталась непоколебленной. Даже после того, как он неохотно согласился подписать Октябрьский манифест и Основные законы, Николай продолжал держаться за убеждение, что Россия, к счастью, осталась абсолютной монархией. Даже в октябре 1913 г. он предложил своему министру внутренних дел вернуться к «прежнему спокойному ходу законодательства», так, чтобы в тех случаях, когда две законодательные палаты не смогут прийти к согласованному решению, мнения большинства и меньшинства представлялись бы императору для принятия окончательного решения4.