За свободу - Роберт Швейхель

— Я не мечтатель, как вы! — воскликнул он, задетый за живое словами молодого Эбергарда и с трудом сдерживая бешенство. — Кто не умеет повиноваться, тот не заслуживает свободы. То, что вы называете свободой, лишь потворство разнузданным страстям, слабость изнеженного сердца. Мое решение неизменно, и Эльза исполнит свой долг перед отцом. Пришлите мне ваш счет, господин доктор, я его оплачу.

Макс вздрогнул, словно его ударили. Фрау фон Менцинген, чтобы не упасть, опустилась в кресло. Эльза же бросилась на шею возлюбленному и, обнимая его обеими руками, воскликнула:

— Нет, не отпущу тебя, не отпущу тебя, любимый!

— Успокойся, жизнь моя! — отвечал он, содрогаясь от душевной боли. — Мое сердце принадлежит тебе навеки. Жестокость твоего отца может разлучить нас, но не может вырвать тебя из моего сердца. Но сейчас мне остается только уйти.

Стефан фон Менцинген подошел к окну и, скрестив руки на груди, мрачно смотрел на Рыночную площадь. Макс покрывал лицо любимой бесчисленными поцелуями, потом взял обеими руками ее кудрявую головку и поцеловал влажные от слез глаза и прекрасный чистый лоб. Огромным усилием воли он оторвался от нее, подбежал к плачущей матери, поднес к губам ее руку и бросился к двери.

— Прощай, любовь моя! — крикнул он с порога.

— Макс! — вырвался у Эльзы крик отчаянья. — Матушка! — И девушка, упав перед нею на колени, зарылась лицом в складки ее платья.

Еще с минуту рыцарь стоял у окна, подкручивая кончики усов. Он хотел было что-то сказать, но, встретившись взглядом с глазами жены, полными печального укора, не решился, резко повернулся и вышел из комнаты.

Доктор Макс Эбергард не прислал счета. Между тем комитет получил из Нейзица письмо, в котором крестьяне всецело повергали свое дело на его благоусмотрение. «Но пусть почтенные члены комитета не удивляются, что крестьянская рать продолжает продвигаться вперед: наши братья крестьяне соседних владений нуждаются в совете и помощи. Мы не можем им в этом отказать, но надеемся в короткий срок справиться с этим делом».

Отряд уже выступил из Нейзица и переправился на левый берег Таубера. Если бы Каспар присутствовал при этом, он бы узнал Лоренца Кноблоха, гордо шествовавшего во главе крепостных, бежавших от юнкеров Розенберга и Финстерлора. Еще ничем не проявив своей доблести, он поражал крестьян своей редкой способностью хлестать вино. Оборванные, измученные, изнемогшие под тяжким гнетом крепостные поддались на его громкие речи. Подобно мельничному колесу, которое вспенивает воду, далеко разбрасывая брызги, Кноблох уговорами, самохвальством, лестью, подстрекательством сумел возбудить в этих несчастных жажду мести и направить ее против юнкеров. Эти люди, из которых знатные господа вытравили почти все человеческое, ринулись гурьбой к Форбаху, туда, где при его впадении в Таубер, чуть пониже городка Вейкерсгейма, славящегося своим вином, был расположен Шефтерсгеймский женский монастырь. Там, на склоне горы, у подножья которой лентой вьется Таубер, — прилепились громады Гальтенбергштеттенского и Лауденбахского замков.

Неподалеку от замка Бешеного Цейзольфа, вверх по течению Форбаха, раскинулось большое село Оберштеттен. Там были размещены ротенбургским магистратом крупные запасы зерна. Крестьяне не задумываясь наложили на них свою руку, и провиантмейстер Фриц Мелькнер начал отпускать пшеницу нахлынувшим из соседнего шроцбергского округа покупателям — крестьянам графов Гогенлоэ. Между тем для ведения переговоров прибыли самолично делегаты комитета, в том числе Валентин Икельзамер, Ганс Леопольд Бек, Килиан Эчлих, а также Иероним Оффнер и Христиан Гайнц; последние двое — бывшие члены внешнего совета. Принадлежа к патрициату, оба они с тайной злобой наблюдали за продажей городских запасов крестьянам, но помешать этому были не в силах. Как объявил крестьянским вожакам Икельзамер, делегатам было поручено взять с крестьян клятвенное обещание в том, что они будут подчиняться решениям комитета и неукоснительно следовать его указаниям.

— Это дело еще надо обмозговать, — заявил Леонгард Мецлер. — Пусть господа делегаты не посетуют, если им придется прогуляться вместе с нами. Мы выступаем. Нам мешкать не приходится.

— Правильно, — подтвердил Большой Лингарт, — а переговоры пусть ведет отец Деннер. Одно только я хочу спросить. Вот мы поладили с ротенбургским комитетом и с общиной. Но, помяните мое слово, магистрат нам ввек не забудет, что мы добились справедливости восстанием. Да и наши соседи, благородные господа, крепостные которых пристали к нам, тоже затаили против нас злобу. Выходит, значит, что мы должны быть постоянно начеку и ждать удара в спину. Как помочь делу? Пораскинь-ка мозгами, отец Деннер!

С этими словами он вскочил на своего сивого жеребца и понесся к отряду розенбергских и лауденбахских крестьян, стоявших в авангарде и с нетерпением ожидавших сигнала к выступлению.

— Вперед, братцы! — крикнул им Лингарт. — Вперед! Только смотрите, взять его живым, мерзавца, живым, гнусного поджигателя. На кой он нам, этот пес дохлый!

— Зажарить его живьем, собаку! — раздались яростные крики и из рядов, которые зашевелились и двинулись вперед во главе с Большим Лингартом, гарцевавшим на коне.

К нему подъехал Кноблох. Кивнув головой в сторону шагавшего за ним отряда, он спросил:

— Ты что, собираешься брать замок этими вилами, косами, дубинками да ржавыми копьями?

— А почему бы и нет? — с невозмутимым спокойствием отвечал Лингарт и, искоса посмотрев на Кноблоха, продолжал: — Само собой, куда легче хлестать вино да тискать девок. Впрочем, нам бы только обложить лису в ее норе, а там скоро подойдут другие.

Слева, на высокой, поросшей кустарником скале показались серые стены Гальтенбергштеттенского замка. Но когда отряд вышел из-за поворота и у подножья замка, за мостом, ведущим на левый берег Форбаха, открылась деревня, из груди у каждого вырвался крик, слившийся в неистовый и протяжный вопль. Такое зрелище могло бы потрясти и сильные сердца, но каково же было несчастным, когда они увидели, что осталось от их родного гнезда. Почти вся деревня была обращена в пепелище. Там торчали к небу черные обуглившиеся стропила; тут стояли дома без крыш; там лежали вывалившиеся на улицу обгорелые бревна, а тут зияли лишь отверстия окон. Лишь кое-где еще остались полуразрушенные, обвалившиеся стены, да среди груды мусора торчали обгорелые печные трубы. Ужас, боль, отчаянье сжали сердца несчастных, обездоленных крестьян, и они, не обращая внимания на окрики командиров, бросились стремглав туда, где еще накануне была их деревня, словно огонь еще вырывался из хижин и хлевов и еще можно было что-то спасти. Их приближение было замечено, должно быть их ждали: из-за развалин выступили какие-то тени и, сбившись в кучу, устремились к мосту, навстречу подошедшим. То были оставшиеся в деревне женщины, старики, дети. Какая встреча! Какие судорожные объятья, поцелуи, рукопожатья! Сколько рыданий, слез, жалоб, гневных возгласов, проклятий, призывов к мести!

Оставшиеся в рядах лауденбахцы с состраданием глядели на своих несчастных товарищей, а Большой Лингарт, не переставая, покручивал свой длинный ус.

Между тем виновник этого страшного преступления сидел высоко в замке со своим дружком фон Финстерлором, и оба они щедро заливали вином обед, остатки которого еще стояли на разделявшем их дубовом столе. Внизу за окном расстилалась прекрасная в своей дикости форбахская долина. Сожженной деревни не было видно. Юнкер Филипп находился в замке Розенберга еще со вчерашнего дня. Утром они охотились на дикого кабана, а теперь отдыхали от трудов праведных. Владелец Лауденбаха приехал посоветоваться со своим другом, как бороться с надвигающейся грозой крестьянского восстания. Хотя он и не отплатил своим беглым крестьянам с таким коварством и жестокостью, как его друг, однако и его совесть была нечиста: и он тоже нещадно притеснял своих крепостных, чтобы выжимать из них средства на кутежи. И вот по соседству с ним восстали, следуя примеру мергентгеймских горожан, вейкерсгеймцы. Он предложил Розенбергу вместе бежать в Вюрцбург, где они будут в безопасности, ибо им одним с горсткой слуг едва ли устоять в своих замках перед натиском крестьян. Но Бешеный Цейзольф поднял его на смех. Крестьяне — это трусливый сброд. Они разбегутся при первом ударе. Да они никогда не посмеют напасть на их замки. У них нет пушек. А если эти мужланы вздумают пробивать стены башкой, что ж, пусть попробуют!

Легкомысленный юнкер Финстерлор легко поддался на уговоры рыжебородого, и они больше не возвращались к этой теме. Но, как видно, в сознании Бешеного Цейзольфа глухая тревога продолжала свою тайную работу, и через некоторое время, оторвавшись от кубка, он вдруг стукнул кулаком об стол и рявкнул: