Кто если не ты - Юрий Герт

Так был закончен вчерашний спор, тот самый спор, который разгорелся около часу ночи, когда к Бугрову ворвался Мишка, злой, как сто тысяч чертей, и стал кричать, что ему это надоело, что всем это надоело — какого дьявола, почему Клим снова не пришел к Майе, и вообще — где он пропадал весь день — и он, Мишка, и Майя, и Игорь разыскивали его по всему городу — а он...

Клим сказал:

— А почему я обязан приходить к Майе?

— Ах, вот оно что...— зловеще-ровным голосом проговорил Мишка.— Значит, пускай с мещанством борются другие, а он будет отсиживаться дома?.. Ты знаешь, что сегодня у Майи собралось полгорода, и там началось такое...

По когда он объяснил Климу, что именно там началось, Клим сказал:

— Ничего. Как-нибудь обойдетесь без меня. Без меня даже лучше. Никто не станет вас компрометировать...

Он процедил это слово сквозь зубы и при этом как-то нехорошо улыбнулся, и Мишка увидел его крутой широкий затылок.

Мишка растерялся. Он скользнул взглядом по плите с закопченными кастрюлями и грудой тарелок, по столу, где лежали сборник речей Вышинского и надкушенная краюшка хлеба, к которой осторожно подбирался рыжий таракан — и после шумных, веселых и яростных споров, весь вечер пылавших у Майи, на него вдруг дохнуло таким одиночеством и тоской, что защекотало в носу.

Но Мишка не умел уговаривать, не умел утешать. Он собрал все силы, чтобы снова разозлиться. Он сбил щелчком таракана, который уже успел взобраться на краюшку, и опять закричал на Клима, пускай он не прикрывается всякими подлыми словечками!! Компроментировать? Какое он право имеет так говорить?..

Он очень кричал, и Клим, по-прежнему не оборачиваясь, напомнил, что сейчас — около часу ночи, и все спят, пусть говорит тише, и потом: не компроментировать, а компрометировать...

— Хорошо,— сказал тогда ему Мишка ломким шепотом,— я не знаю, как это там по-французски, а по-русски — ты просто скотина, если можешь так думать о наших ребятах! Просто скотина!..

Он ушел, бессильный что-нибудь доказать Климу.

На другой день они не разговаривали. А после практических занятий по химии Витька Лихачев ударил Красноперова.

Толкаясь, они мыли колбочки и пробирки, и с чего именно началось — этого никто не знал, но так уже само собой получалось, что в эти дни любой разговор сводился к тем вопросам, которые взбудоражили всех после пьесы.

— Своя рубашка ближе к телу,— сказал Слайковский.— Народная мудрость! А вы — общественное выше личного!.. Вы что, выходит, против народа?..

Мишка не нашелся сразу с ответом, но его выручил. Игорь:

— Это не народная мудрость, это кулацкая пословица.

— А ты почем знаешь? На ней написано, кто её сложил?

— Да уж наверное те, у кого были рубашки и еще кое-что...

— А остальные как, по-твоему, капустой пупок прикрывали? — хохотнул Красноперов, скаля ровные крупные зубы.— Ты не беспокойся, тогда крестьяне в город за хлебом не ездили!..

— А ты откуда знаешь, ездили или нет? — сказал Мишка.— И что ты вообще знаешь про то, как в деревне раньше жили?.. Ты — видел?

— Я не видел,— сказал Красноперов,— зато мне батя рассказывал...

Вот тут-то к нему неожиданно и повернулся Клим, который до того, кажется, не вслушивался в спор, занятый своим делом.

— А твой батя — член партии?

— Хотя бы!

— Гнать надо в шею таких из партии, — сказал Клим.

Он поднял свою пробирку и посмотрел ее на свет.

Секунда молчания — и Красноперов, мельком глянув на стоявших поблизости Шутова и Слайковского, напряженно улыбаясь красивым лицом, бросил:

— А ты потише... Чья бы корова мычала...

И самое невероятное, самое страшное, может быть, заключалось в том, что Клим даже не попытался ему ответить — он только прикрыл отяжелевшими веками глаза, и Мишка увидел, как пробирка — крак! — хрустнула у него в руке — и на пол быстро и мелко закапала кровь.

Витька Лихачев опередил Гольцмана — Красноперов, стоявший как раз перед открытой дверью, грохнулся поперек коридора.

— А что я такого сказал? — крикнул он, вскочив, и бросился к Лихачеву.— А что я такого сказал?..

Ребята хмуро молчали, только Лапочкин, сунув руки в карманы, мягко предупредил;

— Слышь, Красноперов, не надо... Лучше — не надо...

А Лешка Мамыкин, не двигаясь с места, добавил:

— Ну, а еще кто хочет?

Сказал он это таким густым, низким басом, что все обернулись к нему — все, кроме Шутова и Слайковского, хотя Лешка, адресовался именно к ним.

И хотя то, что произошло в школе, еще ничего не решало, Клим чувствовал себя в этот день как выздоравливающий, которого наконец вывели из больничном палаты на вольный воздух.

Они с Мишкой бродили по городу, учили уроки, потом снова шатались — уже не теми унылыми, полными серой тоски улицами, где он считал пуговицы на витринах,— вокруг рычали автобусы, дребезжали трамваи, над суетливым потоком людей реяли звонкие весенние звуки. И всюду — жизнь, жизнь! Почему еще вчера весь мир казался ему марсианской пустыней?

— Кстати,— спросил он у Мишки,— что это за брошюрки по астрономии у тебя дома? Когда мы собирались на Луну, в шестом или пятом?

Они вспомнили, как несколько лет назад, начитавшись Перельмана — «Межпланетные путешествия»,— Мишка выдолбил карандаш, набил его серными головками и поджег заряд увеличительным стеклом. Ракета сработала, угодив физичке в лоб — дело случилось на уроке.

— Нет,— сказал Мишка со вздохом.— Что было — то сплыло. Что Луна? Уж если лететь, так на Марс.

— Тоже неплохо,— отозвался Клим.— Только кто же тогда возглавит борьбу с мещанством на нашей планете?..

Но Мишка не шутил.

— Между прочим,— сказал он,— пингвины высиживают птенцов на морозе в пятьдесят градусов. Белые медведи круглый год живут на полюсе. В океане на глубине в девять тысяч метров водятся рыбы.

— Ну и что же?

— А то, что на Марсе есть жизнь. Только мы привыкли считать, что если там другие условия — например, холодно — значит, там ничего нет, кроме мхов и лишайников. А как же пингвины?.. Мы смотрим на Марс глазами людей, вот в чем штука. А если бы марсиане думали, есть ли жизнь на Земле, они наверняка решили бы, что ее быть не может. Они бы решили, что у нас нет растений, потому что в марсианских растениях только тридцать процентов воды, они моментально бы сгорели при нашей температуре; растения дышат углекислым газом, а у нас его в сто раз меньше, чем на Марсе. Они пришли бы к выводу, что если на Земле жизнь возможна, так только вблизи полюсов — там, где климат близок к марсианскому. А суша! У нас ведь две трети поверхности покрыто водой, а еще сколько места занимают горы и пустыни!.. Конечно, марсиане решили бы, что Земля необитаема...

— Но каналы...— попробовал возразить Клим,— ведь доказано, что каналов на Марсе нет, это ошибка...

— Ничего не доказано! С тех пор, как Анджело Секки в 1859 году открыл на Марсе каналы, никто его не опроверг! В древней Ассирии и в Хорезме были точно такие же каналы!.. А это — еще одно свидетельство...

Уже темнело; они долго стояли на углу. Мимо проходили грузовые машины, из-под колес веерами летела грязь.

Мишка оглушил Клима своей эрудицией.

— Где это ты вычитал? — сказал Клим.— И зачем тебе сейчас Марс?..

— Всякий человек должен иметь свою цель в жизни,— застенчиво сказал Мишка.— Мы с Лешкой думаем попробовать на физмат... Только не знаю, говорят, конкурс...

Лешка Мамыкин — и физмат! Вот тебе и семинария!

По дороге домой Клим посмеивался, думая о давнем разговоре. И чуть-чуть все-таки тщеславился тем, что вот, может быть, и не без его участия удалось сковырнуть с Лешкиной души, как бородавку, самого господа бога.

Уже густели сиреневые сумерки.

Клим поглубже надвинул кепку на лоб, усмехнулся, вспоминая путаные Мишкины объяснения: как однажды они ходили с Майей по улицам, так просто, разговаривали, и она спросила: «А какая лично у тебя и жизни цель?» И он потом долго думал: действительно, какая лично у него, Мишки Гольцмана, цель в жизни?..

— И часто вы это так... разговариваете? — спросил Клим.

— Иногда,— буркнул Мишка.— А что тут такого?

— Ничего,— сказал Клим.

Ничего. Ничего. Ничего...

Нет, хорошо, что все это кончилось. Чудак Мишка...

Дверь ему открыла Надежда Ивановна. Наклонясь к уху, рассмеялась тихим, воркующим смехом:

— А вас ждут, молодой человек...

Войдя к себе, он увидел Киру. Она сидела за столом с томиком «Фауста», перед нею стоял нетронутый стакан чаю.

18

На ходу застегивая пальто, Алексей Константинович вышел на улицу и, только ступив ногами в маслянистую серую жижу, покрывавшую тротуар, вспомнил о калошах, которые остались в приемной Гололобова. Но пропади они пропадом, эти калоши! Не вернулся.

Всю дорогу, до самой школы, он не мог прийти в себя. «На вашем месте я не валил бы с больной головы на здоровую... Я лучше попытался бы ответить, как могло случиться, что на глазах у всего педагогического коллектива, на глазах у вас — директора, опытного педагога, члена партии наконец — открыто провозглашают аполитичные идейки, открыто поносят советскую систему воспитания, шельмуют учителей. И кто?.. Ваши ученики!..» Любая попытка что-то объяснить выглядела в присутствии заврайоно жалкой уверткой. «Как вы могли!..» Да, как он мог? Как он мог?.. И ведь предчувствовал, наперед предчувствовал: что-нибудь обязательно случится! Недаром так не хотелось ему разрешать эту несчастную комедию!