Дьявол сказал 'бах' (ЛП) - Ричард Кадри

Может, вам полегчает со всем этим Адом и тому подобное.

— Не уверен в этом, но было бы неплохо поговорить о том, что ты показал мне в баре. Я имею в виду твою руку.

— Я пришлю за вами такси. Когда доберётесь до отеля, позвоните мне из вестибюля и поднимитесь на лифте на верхний этаж. Я выйду и встречу вас.

— Хорошо.

Я снимаю трубку домашнего телефона и набираю обслуживание номеров.

— Да, мистер Макхит?

— Привет. Я бы хотел, чтобы мне прислали какой-нибудь еды.

— Конечно, сэр. Что предпочитаете?

— Не знаю. Что у вас есть?

— У нас очень хорошие стейки. И сегодня у нас фирменный лосось от шефа. Он обжарен на гриле и натёрт…

— Звучит заманчиво. Вот что я вам скажу. Я не знаю, чего захочется моим гостям, так что пришлите всего понемногу. Всё, что вам кажется хорошим. И не нужно слишком много вычурных блюд с чёртовой глазировкой манговым чатни или диарейными чили. Не нужно издеваться над мясом, чтобы сделать его вкусным. Позаботьтесь, чтобы было несколько рёбрышек и бифштекс средней прожарки. И десерты. Пришлите их целую кучу. И чёрный кофе.

— Что-нибудь ещё?

— Да, бутылку Царской водки, — говорю я, опьянённый властью.

— Только одну?

Я подношу трубку к другому уху, чтобы убедиться, что верно расслышал его.

— У вас есть Царская водка?

— У нас осталось несколько бутылок из вашего личного запаса.

Чёртов Самаэль был умён. Мне ещё многое нужно узнать об этой игре в зло.

— Сейчас только одну бутылку, но будьте готовы к возможному запою.

— Да, сэр. Первые блюда начнут поступать в течение тридцати-сорока минут.

— Ты мой герой.

Чёрт, да, здорово быть королём.

Отец Травен и первая партия еды прибывают примерно в одно и то же время. Всё, что он произносит, когда я провожу его через дедушкины часы, это: «Ого». Затем: «О, Боже», с другой стороны.

— Добро пожаловать на тёмную сторону, Отец.

Официанты вкатывают тележку с едой за тележкой и аккуратно расставляют их вдоль стены, словно сатанинский шведский стол.

Я беру свиное рёбрышко в техасском красном соусе и откусываю большой кусок. Это не тамале Карлоса, но сойдёт.

— Поешьте. Христиане говорили, что такое обилие пищи — это обжорство, а греки говорили, что это признак скудоумия. Тоже можете угощаться, потому что нам уже пиздец.

Он улыбается, но приближается к еде осторожно, словно где-то там может быть спрятана самодельная бомба в форме тирамису. Травен берёт несколько красных виноградин и кладёт одну в рот. Улыбается и кивает.

— Слабо, Отец. Очень слабо.

Он подходит и садится на подлокотник роскошного голубого дивана. Он улыбается как Мерихим. Вне собственного пространства всё, что ему остаётся, — это бродить и присаживаться.

— Вы когда-нибудь слышали о Голубых Небесах? — спрашиваю я.

— Это старая песня.

— А помимо этого?

— Боюсь, нет. Как бы то ни было, ты уверен, что это настоящее название?

— Вы правы. Голубые Небеса звучит слегка беззаботно для внепространственного места силы.

— Я займусь этим, если хочешь.

— Благодарю.

Он срывает пару виноградин с кисти, кладёт себе на тарелку, но не ест.

— Хотел попросить тебя об одолжении, — говорит он.

— У меня всего вдоволь. Чего вам нужно?

— Я плохо отреагировал, когда ты вчера вечером показал мне свою руку. Не покажешь мне её снова?

— Конечно.

Я стягиваю перчатку и закатываю рукав. Сажусь на диван рядом с ним, чтобы он мог хорошенько рассмотреть.

— Знаете, это просто рука. Довольно уродливая, но всё равно это просто рука.

— Как ты потерял свою настоящую?

— В бою. Я раньше был гладиатором, но слегка подрастерял практику. Адовец, с которым я дрался, снёс её с одного маха.

— Боже мой.

— Я убил его, так что у этой истории счастливый конец.

— Рад за тебя.

Он бросает свои виноградины в пепельницу и с растерянным видом садится на диван.

— Слушай, чувак, я твержу тебе, что не уверен, что отлучение от церкви больше имеет какое-либо значение. Когда я говорю, что знаком с Богом, то не шучу. Я знаю этого парня, и нравлюсь как минимум одной Его части.

— Что значит, одной части?

— Я не сказал тебе? У Бога был нервный срыв, и он разделился на пять маленьких Богов. Но, как я уже сказал, я довольно хорошо знаком с одним из них.

— В самом деле?

Он качает головой. Поднимает руки и роняет их на колени.

— Если что-то из сказанного должно было меня утешить, боюсь, это не сработало.

Я подхожу к шведскому столу и беру бутылку Царской водки и два стакана.

— Спрашивай меня о том, что у тебя на уме.

Он делает вдох.

— Предположим, что я действительно отправлюсь в Ад без всякой надежды на спасение. Ты сказал, что мог бы помочь мне. Это значит, что ты знаком с кем-то во власти? Наверное, я имею в виду… ты видел когда-нибудь Люцифера? И он действительно так сильно, как я слышал, ненавидит духовенство?

Я ставлю бутылку и стаканы на столик между нами.

— Отец, я и есть Люцифер.

Он смотрит на меня, ожидая, что я скажу, что это шутка. Не дождавшись, он откидывается на спинку дивана и смеётся своим смехом усталого старого солдата.

— А я-то считал тебя своим другом. Вот уж верно, принц лжи.

— Я твой друг, и я не лгал тебе. Я не всегда был Люцифером. Уж поверь. Я не просился на эту работу. Предыдущий Люцифер всучил её мне. Вот откуда я знаю, что, если ты окажешься в Аду, о тебе позаботятся. Я управляю этим чёртовым местом.

Он встаёт и подходит к шведскому столу. Накладывает фрукты и сыр на тарелку, и несёт её обратно.

— Бог разделился на части, а ты — Дьявол. Ты прав. Можно и мне поесть.

— Вот это я понимаю.

Я возвращаюсь и накладываю ложкой на тарелку чёрную икру и сметану.

— Знаешь, если кто тут и должен быть напуган, так это я. Ты вроде как третий человек, которому я рассказываю об этом люциферстве, и все восприняли это довольно неплохо. Я имею в виду, что мне бы хотелось из вежливости хоть чуть-чуть шока и ужаса, когда я говорю людям, что я король зла.

Травен с заботой и вниманием скульптора намазывает Бри на крекер.

— Если люди не кажутся шокированными, возможно, это потому, что такое сложно разом переварить. И у тебя в самом деле колоритная история.

— Так вот что люди говорят у меня за спиной. Что я колоритный.

— Ты бы предпочёл быть скучным?

— Запиши меня.

Нет в этом мире ничего печальнее преданного