Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

По дороге в школу дети — Урсула, Гудрун и Тереза — проходили мимо ее садовой калитки, и всякий раз бабушка их окликала, зазывала на обед. Ей хотелось, чтобы ее окружали дети.

Собственные же сыновья вызывали у нее чуть ли не страх. Она различала в них какой-то темный огонь недовольства, видеть который избегала. Даже Фред, голубоглазый, с тяжелой челюстью, беспокоил ее. В нем не было умиротворенности. Он чего-то жаждал — любви, страсти — и не мог отыскать. Понятно, но зачем беспокоить ее? Зачем бурленье, страданье, свою неудовлетворенность он несет к ней? Слишком стара она для всего этого.

Том был хладнокровнее, сдержаннее. Он умел обуздать себя сам. Но беспокоил он ее даже сильнее. Она не могла не заметить в глубине его глаз черной бездны распада, видела внезапные быстрые взгляды, которые он бросал на нее, словно она могла его спасти, словно вот-вот он ей откроется.

Но разве может старость спасти молодость? Молодые должны идти к молодым. И эта вечная буря! Неужели не может она хотя бы сейчас, в ее-то годы, полежать в мире и покое, в стороне от жизни и жизненных бурь? Нет, опять и опять волны вздуваются и ломают все преграды. И опять она оказывается в кипящем водовороте ярости и страсти, бесконечном, без конца и края, на веки вечные! Она хотела бы отстраниться. Хотела бы замкнуться в невинной безмятежности, в покое. Не надо, чтобы сыновья навязывали ей опять эту старую как мир и жестокую историю о страсти и жертве, о глубоко сокрытой затаенной ярости, которую женщина вызывает в неудовлетворенном мужчине. Она хотела быть вне этого всего, обрести мир и безмятежность старости.

Она была не из тех женщин, что все силы отдают работе. И теперь она нередко довольствовалась тем, что стояла возле ворот, наблюдая скудное течение жизни перед ее глазами. Но при виде детей она оживлялась, вид их доставлял ей удовольствие. И обычно в ее кармане находилось для них яблоко или несколько конфеток. Ей было приятно, что дети улыбались ей.

На могилу мужа она не ходила. Она легко говорила о нем, так, словно он был жив. Временами по щекам ее начинали течь слезы — слезы бессилия и грусти. Но потом она превозмогала это настроение и опять веселела.

Дождливые дни она проводила в постели. Спальня была ее убежищем, спасительным пристанищем, где она могла лечь и думать, думать. Иногда Фред читал ей. Но это ей было не так уж важно. У нее были ее воспоминания, сны, которые можно было переживать вновь, еще не тронутый кладезь. А на это требовалось время.

Теперь самым близким ее другом стала Урсула. Маленькая девочка и слабая, витающая в воспоминаниях и снах шестидесятилетняя женщина, казалось, обрели общий язык. В Коссетее кипели жизнь и страсти. Страстями были движимы все и вся. А кроме того, там было четверо детей младше Урсулы, целая орава детей, живших в постоянных стычках.

Поэтому для старшей из детей спокойствие бабушкиной спальни было особенно ценно. Здесь Урсула вступала в райский сад тишины, здесь ее личность обретала самостоятельную ценность, как простой и изящный, совершенный в своей красоте цветок.

Каждую субботу она отправлялась в Марш, сжимая в руке какой-нибудь подарочек — маленькую подставку, сплетенную из полосок цветной бумаги, корзиночку, из тех, что учат мастерить в детском саду, или же карандашный рисунок птицы.

Когда она появлялась возле дома, Тилли, уже дряхлая, но по-прежнему заправлявшая всем в доме, тянула морщинистую шею, силясь разглядеть, кто там пожаловал.

— Ах, это ты, — говорила она. — Чуяло мое сердце, что сегодня мы тебя увидим. И какой же красивенький букетик ты принесла!

Удивительно, насколько именно Тилли удавалось сохранять в доме дух покойного Тома Брэнгуэна. Для Урсулы Тилли всегда служила памятью о деде.

В этот день девочка принесла маленькую бутоньерку — белые гвоздики, в середине окаймленные розовыми. Она очень гордилась своим искусством, хотя и стеснялась этой гордости.

— Бабушка в постели, не вставала. Вытри ноги хорошенько, если хочешь подняться к ней. И не несись как оглашенная. Ей-богу, чудо что за букетик! Ты что, сама его сделала, а?

Тилли на цыпочках сопроводила девочку в спальню. Ребенок вошел медленно, нерешительно, как бывало всегда в минуты волнения. Бабушка сидела в постели в сером шерстяном жакете.

Девочка молчала и переминалась возле постели, сжимая в руках бутоньерку и держа ее перед собой. Глаза ее сияли. Серые глаза бабки зажглись ответным сиянием.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Как чудесно ты это сделала! Как красиво получилось!

Урсула, зардевшись, сунула бутоньерку в руки бабушке.

— Я для тебя ее сделала!

— У меня на родине крестьянки такие делали, — сказала бабушка, трогая цветы и нюхая их. — Связывали вот так, туго-туго, в маленькие букетики. А еще венки плели — перевивали стебли. И водили хороводы — в венках и нарядных юбках.

Урсула моментально перенеслась в воображаемую страну, о которой услышала.

— И ты тоже ходила в таком венке, бабушка?

— Когда я была маленькой, волосы у меня были золотистые, как у Кейти. Я делала себе венки из маленьких таких синих цветочков, ярко-синих, они появляются, как только снег стает. Анджей, кучер, всегда приносил мне самые первые цветы.

Они болтали, а потом Тилли принесла им на подносе чай. У Урсулы на ферме Марш была своя чашка — красивая, зеленая с золотом. К чаю были вкусный хлеб, масло, зеленый салат. Все было такое изысканное, чудесное. И ела она изысканно-красиво, изящно откусывая маленькие кусочки.

— Почему у тебя два обручальных кольца, бабушка? Разве так надо? — спросила девочка, разглядывая державшую поднос руку — голубые жилки на бледной, цвета слоновой кости, коже.

— Надо, если было два мужа, детка. Урсула помолчала, подумала.

— Поэтому ты и носишь сразу два кольца, да?

— Да.

— А какое из них дедушкино? Женщина замялась.

— Того дедушки, которого ты знала? Вот это. Красноватое. А желтое — это твоего другого дедушки, его ты не знала.

Урсула с интересом глядела на два кольца на вытянутом перед ней пальце.

— Где он его тебе купил? — спросила она.

— Ты про это? В Варшаве, наверное.

— А с моим дедушкой ты была тогда не знакома?

— С ним — нет.

Урсула обдумывала этот захватывающий факт.

— А у того тоже были белые усики?

— Нет, у того была темная борода. Мне кажется, ты похожа на него лбом, бровями.

Урсула смущенно затихла. И тут же принялась сравнивать себя с польским дедушкой.

— А глаза у него были карие?

— Да, темные глаза. Он был умный. И стремительный, как лев. Ни минуты не мог находиться в покое.

Лидия все еще таила обиду на Ленского. В воспоминаниях она так и осталась моложе его, навеки двадцати- или двадцатипятилетняя, помыкаемая мужем. Он не считал ее самостоятельной личностью; в его представлении она была не то его оруженосцем, не то частью его имущества, не то чем-то в наборе его хирургических инструментов. И обида до сих пор жила в ней. А он так и остался тридцатилетним. Ведь умер он тридцати четырех лет. О его смерти она не жалела. Он был намного старше ее. Но воспоминание о прошлом до сих пор причиняло боль.

— Ты больше любила первого дедушку? — спросила Урсула.

— Я их обоих любила, — ответила бабка.

Она погрузилась в воспоминания, снова став молоденькой невестой Ленски. Он был родовит, родовитей даже, чем она, потому что она-то была наполовину немка. Лидия была девочкой из не очень состоятельной семьи, а он, врач и интеллектуал, полюбил ее. Как же она преклонялась перед ним. Ей вспомнилось, в какой восторг она пришла, когда он с ней заговорил — такой важный, чернобородый молодой мужчина! Он казался ей таким замечательным, таким всезнающим. После ее безалаберных домашних его серьезность, уверенность, авторитетность тона казались ей чуть ли не божественными. Подобного она еще не знала, потому что окружали ее люди безалаберные, взбалмошные, словом, мелкие.

«Вы выйдете за меня, фройляйн Лидия?» — спросил он ее по-немецки, спросил серьезно, чуть дрогнувшим голосом Его темные глаза, прикованные к ней, пугали. Глаза глядели на нее, ее не видя. И он был такой суровый, такой решительный. Взволнованная новым поворотом, какой приняли события, она согласилась. Все время его жениховства его поцелуи оставались для нее каким-то чудом. Ей никогда не хотелось поцеловать его в ответ. На ее взгляд, целовать должен был мужчина, а женщина — лишь переживать поцелуи.

От изумления и прострации, в какую ее повергли первые же дни брака и первые же брачные ночи, она так и не смогла полностью избавиться. Он взял ее с собой в Вену, где она оставалась с ним одна, одинокая в чужом мире, где все было иностранным и даже он казался ей иностранцем. Потом брак обрел реальность, она познала страсть и стала его рабыней, он превратился в ее господина, владыку. Она была его молоденькой невестой, его наложницей, она целовала ему ноги, считала за честь прикоснуться к нему, снять с него сапоги Два года она прожила в таком рабстве, пресмыкаясь у его ног, обнимая его колени.