Каракалпак - Намэ - Тулепберген Каипбергенов

Но ты лучше бы подумал о своих братьях и сестренках, Если у тебя чахотка, то она заразная. А у меня ты не единственный сын. Я должна заботиться и о младших.

Мне показалось, что мать была сурова и несправедлива со мной. Вместо того чтобы пожалеть, она меня отчитала.

Мой дедушка говорил: «Как бы сильно мать ни замахнулась на сына, она все равно не ударит больно…»

Коше-бий поучал: «Наподобие того как тигр-джульбарс не меняет направления избранного курса, так и настоящий джигит не должен уклоняться от своей цели…»

Легенда, рассказанная моим отцом. Жил-был когда-то один знаменитый мудрец. К его советам все прислушивались. Люди даже издалека приходили, чтобы слово его услышать. И сам он этим очень гордился. Но однажды напал на мудреца страшный недуг. Язык отсох. Тысячу способов он перепробовал — без толку. Не может говорить, и все тут.

Тогда решил он, что никому больше не нужен на всем божьем свете. А коли так, то пора кончать с этой жизнью никчемной. И отправился он в горы. Далеко забрался, все место такое отыскивал, где можно повеситься, но так, чтобы ни птица, ни зверь его не тронули. Не хотел он после смерти доставаться ни ворону, ни шакалу.

Наконец в самой густой чаще нашел-таки подходящее дерево. Взобрался на него, уже и веревку к суку приладил, вдруг видит — гнездо. И чудное такое гнездо, каких он еще не видывал. Любопытству человеческому нет предела. Ведь вроде вешаться собрался, аи нет, хоть и перед смертью, а охота ему узнать, чье это такое гнездо.

Ну, полез он по дереву, добрался до того гнезда и видит в нем трех птенцов. Один — слезами заливается. Другой — спокоен. А третий — смеется.

Глядит мудрец и понять ничего не может. Заметил третий птенец, что лицо у человека недоуменное, и говорит человечьим голосом:

— Не удивляйся. Наша мать улетела невесть куда и вот уже третий день не возвращается. Два дня мы ее ждали спокойно, а вчера вползла на дерево большущая змея. Всех нас оглядела и сказала: «Я съем вас, но не всех сразу, а по очереди». Вон того, который плачет, она съест сегодня вечером. А этого, который спокоен, — завтра. Ну а меня — послезавтра. Вот я и смеюсь от радости. Наша мама всегда нас учила: «Не должен унывать тот, у кого впереди хоть день жизни». А у меня — целых три.

Выслушал все это мудрец и ничего не ответил, ведь язык-то у него отсохший. А слез он с того дерева и в кустах притаился, змею решил подстеречь.

И точно — в полночь змея тут как тут. Ползет без опаски. Только она вкруг дерева обвилась, чтобы, значит, на него вползти, как человек хвать палку да ею змее — по голове. Так с одного удара змею и убил.

Утром откуда ни возьмись прилетает мать этих птенцов. А матерью их была сама птица Семург.[49] Стала она благодарить спасителя своих детенышей. А тот в ответ молчит, лишь улыбается. Поняла все птица Семург и вновь улетела. Но вскоре воротилась, а в клюве у нее травка такая — ханский цвет. Пожевал ту травку человек, и сухотку с языка как рукой сняло.

Так вот, сынок, аксакалы говорят, что человек тот — наш предок и будто бы он всем своим потомкам завещал:

— Живите с верой в завтра. Выживает тот, кто надеется.

Все соседи уже знали о моей болезни буквально на следующий день с утра, спозаранку. И это несмотря на то что вернулся я в аул затемно, почти ночью, и тут же улегся в постель. С рассветом аульчане по одному, но двое стали наведываться к нам в дом и осведомляться о моем здоровье. Но моя мать встречала их отнюдь не радушно:

— Нашли чем утешить парня — расспросами о хворобе. Вы бы еще рассказали ему, что перед смертью говорили ваши бабушки и дедушки. Расскажите, расскажите. Не стесняйтесь, — понуждала она.

Соседи недоумевали, но с матерью моей не спорили, зная ее характер. И рассказывали. И порассказали…

Из рассказов соседей.

— …Мой дедушка вздохнул перед смертью и говорит бабушке, а она как раз тут, у него в изголовье, и сидела. «Эх, — говорит, — кабы я без тебя на воле хоть недельку пожил, так мне бы сейчас и сожалеть было не о чем…»

— …А мой дедушка попросил пиалушку чая. Я бросилась заваривать. Только хотела выплеснуть остатки и сполоснуть чайник, как он замахал руками и закричал: «Ты что?! Не делай этого. В доме и так мало чая. Разве не знаешь, что крепкий чай вреден для…»- не успел договорить. Это и были его последние слова…

— …Моя бабушка, вы все помните, никогда не горевала. Что бы ни случилось — она не предавалась унынию, всегда веселая была. А вот перед тем как ей умирать, вдруг тихо так говорит, вроде не кому-нибудь, а самой себе: «Жаль, что ни денечка в радости не прожила…»

— …«Дети мои, — сказала наша бабушка, — я пошла, а вы оставайтесь с миром…»

— …А мы тогда дом для себя новый строили. И вот дед дождался-таки, пока его закончили, и велел ему постройку показать. Я его повел. Он все за меня держался. «Вот в этой комнате, — говорит, — я и буду жить. Полы здесь больно хлипкие, — говорит и ногами еще по доскам потопал, — Перестелите, — говорит, — чтобы потолще были. Начали мы перестилать. Потом заглянули к нему, а он уже не дышит…

— …А мой сказал: «Вот бы заново родиться, да чтобы сызмальства знать, что такое жизнь…»

Я тоже не понимал, почему моя мать заставляла соседей знакомить меня с исповедями и завещаниями их дедушек и бабушек. Подобные рассказы не очень-то жизнеутверждающи и не настраивают на оптимистический лад. Я злился на мать. И на соседей тоже. В конце концов мне это попросту осточертело, и как-то утром, пораньше, чтобы никто не заметил, втихую, чтобы никого не разбудить, я выбрался из дома и пошел к городу. Когда стоял у дороги, дожидаясь попутной машины или арбы, вдруг увидел, что от аула бежит моя мать. Она подбежала, сунула мне сверток и, не сказав ни слова, пошла обратно. В свертке были лепешки и жареная курица. Сегодня с утра курицу зажарить она не могла. Значит, уже вчера знала, что я уеду. Откуда? Вчера я еще и сам не знал об этом.

В городе пошел по врачам, и они уложили меня в больницу. Пролежал месяц. Полностью они меня, конечно, не вылечили (да и сегодня — через тридцать с лишним лет — не могу сказать, что окончательно исцелился), но на ноги поставили. И через месяц я вернулся в пединститут…

14

Мой дедушка рассказывал:«Помню, как впервые увидел Аральское море. В арыках и каналах я плавал хоть куда. Никто со мной наперегонки в мелкой воде даже и не думал тягаться. А тут решил окунуться, подошел к морю и чувствую — коленки дрожат».

Лишь только начал я слушать лекции на факультете русского языка и литературы, сразу же почувствовал себя как мой дедушка перед морем. И ведь вроде бы тоже не новичок: успел и почитать кое-что и даже написать (хоть и не опубликовал), успел уже окончить педучилище и даже других поучить успел, а вот коленки от неуверенности все равно дрожали.

На меня как волны в шторм обрушивались десятки имен незнакомых мне писателей, сотни книг, тысячи стихотворных строк. Я тонул в этом море, но, главное, отчетливо понимал, что моя мечта стать поэтом смехотворна и несбыточна. Ну куда мне не то чтобы тягаться, а хотя бы мало-мальски приблизиться к таким, как Гомер, Данте, Омар Хайям и Шекспир, Пушкин и Гёте. Однако и расстаться со стихами я по-прежнему не мог.

Единственным, кто понимал мое тогдашнее состояние, был Аган Никифорович Сидоров. Он преподавал у нас историю литературы, а еще устное народное творчество.

И до Сидорова и после него я встречал много хороших лекторов и преподавателей, но у него был особый дар — казалось, будто он говорит для тебя одного. Такая «интимная» педагогика привязывает ученика к учителю, и еще благодаря ей я начал относиться к литературе как к своему личному делу.

Привязавшись к Сидорову, стал заходить к нему домой. Он давал мне книги, и я, хотя и половины не понимал из того, что читаю, проглатывал их залпом. Вскоре начал замечать, как помаленьку постигаю и русский язык, и мысли авторов, и уже через какое-то время мог смело сказать, что не понимаю всего лишь трети, а то даже и четверти прочитанного. А это большой прогресс.

Из советов Агана Никифоровича Сидорова — преподавателя литературы:

— Любому делу можно научить. В любой профессии можно добиться того, чтобы подопечный усвоил все, что знает и умеет наставник. Но писательству научить невозможно. Если ученик станет писать так же, как учитель, то его писанина никому не нужна…

— Во всяком деле надо уметь держать мысли и чувства в узде и направлять их на верный путь. Только не в литературе. Здесь с мысли снимают узду, и она вырывается на волю. Гнаться за свободными мыслями, даже собственными, невероятно трудно, потому что они уносятся аж до звезд и забираются в такие пределы, куда человеку и ступать-то боязно…