Зощенко - Бернгард Рубен

Следует отметить, что Вера Владимировна и при жизни Зощенко, и после его смерти при написании «Воспоминаний» вела с ним свой непрерывный спор. Вот еще одна ее ремарка:

«А м.б., — если бы не материнство и не такая трудная, сложная жизнь, в которой пришлось мне жить, я могла бы быть писательницей… Совсем маленькой, правда, но все же — писательницей… Или актрисой. Да, актрисой… И все это я растеряла… И как я прожила? Только женой „знаменитого писателя“… Только женой… В.З. 70 г.».

Публикаторы ее «Воспоминаний» высказывают мнение, что постоянные претензии Веры Владимировны к своему супругу «вызывают в конечном счете не осуждение, а скорее сочувствие к одинокой и трагической фигуре М. Зощенко. Очевидная неудача в семейной жизни лишь отягощает и без того драматическую судьбу писателя».

Конечно, очень хотелось бы, чтобы рядом с Зощенко, пользовавшимся огромной славой и любовью несметной массы читателей, оказалась женщина, которая в полной мере понимала его писательский масштаб, беззаветно любила его таким, каков он был, была бы ему женой-помощницей, женой-вдохновительницей, женой-подвижницей. Как Анна Григорьевна Достоевская, как Елена Сергеевна Булгакова…

Но чтобы воссоздать на основе множества опубликованных материалов целостную картину его жизни, требуется, по возможности, понять — почему эта жизнь в главных ее компонентах сложилась так, а не иначе. И если трагичная писательская судьба Зощенко с ее блестящими успехами, разочаровывающими спадами в заурядность, и обрушившимся на него в конце концов государственным гонением и ошельмованием (именно за вершинные произведения) связана напрямую с советской эпохой, в которую он жил, то истоки его семейной планиды надо, наверное, искать в первую очередь в нем самом, в формировании его личности.

В многолетней, исключительно сердечной и дружественной переписке писательницы Мариэтты Шагинян с Михаилом Зощенко (также опубликованной в посвященном Зощенко трехтомнике «Материалов к творческой биографии») есть ее письмо 1928 года, которое затрагивает «семейный» аспект. В этом письме вроде бы в общей форме Шагинян изложила по поводу семейной жизни мысль, ставшую для Зощенко пророческой. Мысль эта была, видимо, ответом на его сообщение о том, что он теперь живет вместе с семьей. И Шагинян написала:

«Что Вы живете с семьей, это не плохо. Это научит Вас истинному, скрытому, мужественному одиночеству. А холостая жизнь отучает от него. Это не парадокс, живой опыт».

Здесь особую значимость ее словам придает то, что известный ей «живой опыт», то есть некая познанная закономерность, направляется конкретно на Зощенко как на личность, которой этот опыт — «истинного, скрытого, мужественного одиночества» — необходим, соответствует его натуре и писательской судьбе. И с этой точки зрения Вера Владимировна делается той женщиной, которая укрепила в нем тягу к одинокому существованию даже в семейных рамках. Но, как известно, практический путь всегда намного тернистей предполагаемого…

И все же остается вопрос — как образовалась эта одинокость в душе Зощенко, где ее корни и что способствовало формированию этой его поведенческой особости? Понимая всю сложность и зыбкость ответов, назовем возможные причины. Во-первых, это наследственная предрасположенность к обостренному индивидуализму: мать Зощенко говорила о том. что у «него вылитый характер отца», а характер этот, как она утверждала, был трудный, закрытый. Затем, это — война, фронт; это — глубокая травма от оборвавшейся первой юношеской любви; и это — сильная увлеченность в молодости Ницше, который был тогда для многих, в том числе для Зощенко, властителем дум. Ничто в нашей жизни не проходит бесследно.

4. «ПИР» И «ЧУМА»

То были годы, когда идеология и страх изменяли нормы и принципы человеческого поведения, когда единомыслие и единогласие представлялись высшими проявлениями свободы и совести, когда подлинная действительность воспринималась многими людьми в преломленном, нереальном свете, по предписанному истолкованию. Но в то же самое время шла привычная, повседневная жизнь со своими у каждого человека заботами, целями, успехами, радостями и трудностями.

И все эти сложности, искаженности советского бытия так или иначе выражались в поведении Зощенко, благополучного советского писателя и советского человека тех лет.

Сразу по возвращении из четырехдневной поездки на Беломорканал его избирают председателем групкома ленинградских драматургов. Его имя постоянно присутствует в газетной хронике литературной и политической жизни. У него часто берут интервью. Одна из обширных бесед с ним в «Литературном Ленинграде» озаглавлена «О моей трилогии». А его выступление в Доме писателя в связи с идеологической «дискуссией о формализме», как уже говорилось, было напечатано в этой газете под броским заголовком «Литература должна быть народной». Здесь же подробно освещается ход обсуждения его повести «Возвращенная молодость». В составе делегации Союза советских писателей он возлагает венок и стоит в почетном карауле у гроба С. М. Кирова, члена Политбюро, первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б), члена ЦИК СССР. Зощенко подписывает коллективное письмо «Писателям революционной Испании».

После убийства Кирова в декабре 1934 года, тотчас объявленного злодейским актом троцкистов, вал политических репрессий в стране быстро достиг своей наивысшей силы и жестокости. В Ленинграде проводились массовые аресты. А в 1936 году начались организованные судебные процессы над крупными деятелями из так называемой «ленинской гвардии», в которых Сталин видел своих возможных соперников или считал их недостаточно близкими и преданными лично ему. Громогласное одобрение процессов и обнародованных на них обвинений проходило повсеместно — на собраниях во всех трудовых и профессиональных коллективах, в учреждениях и учебных заведениях. Требование везде было единое — «Никакой пощады!».

И Зощенко также выступает на общем собрании ленинградских писателей в январе 1937 года — вместе с М. Чумандриным, А. Прокофьевым, Л. Соболевым, В. Саяновым, Б. Лавреневым и многими другими, — газетный отчет о котором дается под шапкой «Смерть троцкистским извергам — изменникам родины». В отчете приводятся и его гневные слова: «Ни о какой жалости не может быть и речи! Я, считавший себя знатоком человеческой совести, никогда не предполагал, что можно совместить столько подлости и грязи, сколько совмещали в себе Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков и другие фашистские наймиты». И под резолюцией собрания с требованием «расстрелять всю фашистскую шайку» стоит его подпись. И в том же номере «Литературного Ленинграда» — его отдельная статья: «Суд сурово покарает преступников». В ней Зощенко пишет: «История не знает примеров более тягостных. Границы между троцкистом, диверсантом и фашистом окончательно стерлись. Поражает полная аморальность участников блока. У них даже нет и не было спайки между собой». Все это говорится и пишется им, как и всеми другими, до суда, только с подачи официального агитпропа…