Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

Это же какая прелесть — сколько там, в Израиле, пять или семь миллионов человек, оказываются полными хозяевами нового мира. Хочешь — поселяйся с друзьями и соседями там, где и раньше жил, хочешь — хватай любую пустую машину и отправляйся путешествовать. Хоть в Рим, хоть в Париж, хоть в Петроград. Приезжай, поселяйся в Зимнем дворце, ставь койку в Георгиевском зале или бывшей царской спальне. Растопи камин, натащи продуктов из ближайшего гастрономического магазина — и наслаждайся. Все вокруг — твоя собственность. Картины, статуи, малахитовые столы и вазы…

Маштаков тогда не понял, смеется господин Розанов или серьезно говорит.

— И главное — все абсолютно законно, никто не придет и не предъявит свои права, выметайся, мол…

— Разве если такой же, как вы, тоже захочет себя наследником Романовых объявить.

— Сговоримся как-нибудь. Я ему предложу, как опоздавшему, Русским музеем удовлетвориться или Петергофом. Ну, в крайнем случае, постреляем немножко. Пусть победит сильнейший. Но идея все равно богатая… Так что я в доле.

Не думал, нет, не думал никто из них в мчащемся через российскую равнину шведском автобусе, что этот почти шутливый разговор между арестованным и его в данный момент надсмотрщиком может иметь совсем не шуточное продолжение.

Но уж такова жизнь.

Первые два дня по прибытии Маштаков провел в условиях, отнюдь не сулящих оптимизма. Не тюрьма, конечно, но «уединенное помещение со строгим режимом содержания».

Неизвестно где и неизвестно на сколько. Молчаливая охрана, решетки на окнах с матовыми вдобавок стеклами. Кормили его, впрочем, весьма прилично, койка не в пример шире и мягче солдатской, туалет и умывальник в отдельной кабинке, сколько угодно книг и газет. Но никакого радио и дальновизора.

Но и допросов тоже никаких.

Маштаков понял так, что или неизвестным хозяевам пока недосуг им заниматься, или его определенным образом выдерживают. Чтоб стал сговорчивее.

Да он же ведь и не собирался изображать из себя борца за идею. Так и сказал солдату, принесшему первый обед:

— Скажи им, парень, я готов говорить. Обо всем. Пусть вызывают.

— Это не ко мне, задержанный. Жалобы на содержание, питание есть?

Виктор Вениаминович вдруг вспомнил читанные книжки, то, как обычно вели себя там арестованные.

— Да нет, нет у меня жалоб. Я на допрос хочу.

— Не в курсе. Вашу просьбу передам по команде. Курить хотите?

— Хочу, и выпить тоже хочу. Я много чего хочу.

— Про другое не знаю. Разрешено и есть в наличии — папиросы, сигареты, махорка. Чего изволите? Чаю — неограниченно. Баня с парной завтра, по расписанию. Тараканы, блохи не беспокоят?

— Ничего не беспокоит. Сигареты давай, и папиросы тоже. Махорку сам кури. А спички где или зажигалка?

— Этого не положено. Сейчас прикурите, а еще захотите — в дверь стукните — дадим огоньку в кормушку. А так не положено.

— Тогда я вам назло одну от одной прикуривать буду.

— Это — пожалуйста. Курево кончится — стукните — еще принесем.

Непробиваемое спокойствие надзирателя, или как там его назвать, достало Маштакова еще сильнее, чем сам факт заключения.

Вполне, впрочем, заслуженного, как сам он для себя понимал. Лишь бы не слишком долго оно продолжалось.

— Ты вот что, командир, ты мне можешь «Графа Монте-Кристо», сочинение господина А. Дюма-отца, первый том, разыскать?

— Без вопросов. К ужину будет. В камере самое то «Графа» читать.

Сказано это было так, что профессор понял: «Не дурак надзиратель, далеко не дурак. Да и не надзиратель он обычный, разумеется, очередной офицер контрразведки».

Ну и пусть. Слабы они все против Маштакова.

Сто лет будут их ученые думать — все равно не придумают ничего, даже отдаленно сопоставимого с его изобретениями. А он, случись вдруг сидеть здесь несколько месяцев или год, запросто изготовит из подручных средств нечто такое, что позволит выйти ему хоть через стену, хоть прямо через двери.

А сейчас напрягать ум нет необходимости. Лучше интересную книгу почитать.

Зато на третий день Виктор Вениаминович был вознагражден за выдержку и долготерпение.

Давешний надзиратель, появившись в неурочное время, предложил Маштакову немедленно принять душ и побриться.

Бритву он тут же и выдал, но электрическую, причем работающую от батареек. То есть ни зарезаться ею, ни убить себя током было невозможно.

— Одеколон, костюм и туфли я вам принесу.

— А зачем? — запоздало спросил профессор вслед тяжело затворившейся двери. И сам себе ответил, что наверняка для долгожданного допроса. Причем проводить его будет важное лицо, взору которого противен вид, а обонянию — запах. Тюремный.

Везли его в заднем отсеке штабного бронетранспортера, то есть такого, где вместо жестких откидных лавок имелись полумягкие диванчики, стол, кондиционер.

Несмотря на то что боевая машина неслась по улицам Москвы, стрелок в боевом отделении не убирал рук с гашеток тяжелого башенного пулемета, а два подпоручика держали на коленях автоматы с явно написанной на лицах готовностью незамедлительно пустить их в дело, если что.

«И правильно, — думал Маштаков. — Я для кого угодно сейчас стою дороже, чем атомная подводная лодка с полным комплектом ракет. И даже намного больше. Поскольку мой мозг… Но куда же они меня везут? К кому? В любом случае сейчас главное — не продешевить. Это — последний шанс».

А уж насчет «не продешевить» Виктор Вениаминович не знал себе равных. Если под небрежное честное слово он сумел размотать прожженного восточного бизнесмена Катранджи чуть не на миллион долларов, так о чем речь?

Правда, на такой вариант и он не рассчитывал.

Пусть улиц, по которым его везли, он не видел, но достаточно было тех нескольких секунд, за которые его почти протолкнули взашей из отсека БТРа в распахнутую напротив деревянную дверь, чтобы увидеть на фоне зеленеющего предзакатного неба красно-бурую кремлевскую башню.

Какую именно, он не понял, на память знал только Спасскую, с часами, но уж в общей принадлежности ошибиться не мог.

«Ого! — подумал с возрастающим самоуважением. — Это тебе не сакля в горах!»

Одетого в мешковатый, но вполне приличный коричневый костюм Маштакова ввели в небольшой кабинет, где за письменным столом сидел человек, которого даже аполитичный Маштаков хорошо знал по фотографиям и редким появлениям в дальновизоре.

Не кто иной, как Местоблюститель.

«Этого, кстати, тоже можно было ожидать, — подумал Маштаков. — Как я сразу не догадался?»

Князь был в простом походном кителе без наград, на полированной столешнице карельской березы ни единой бумаги, вообще ничего, так что было не совсем понятно, для чего вообще требовался стол. Разве чтобы локтями опираться.