Глухая рамень - Александр Патреев

— Ну, а вы полно спорить-то, — вмешалась Аришина мать, приехавшая к ним на днях. — И ваза-то не стоит того…

Нет, не об этой дешевой вещице, разбитой при перевозке, шел запоздалый разговор — значит, непрочным было примирение…

Чувствуя на плечах тяжесть, Вершинин с тревогой, но и с надеждой, встрепенувшейся вновь, быстро понес свою ношу вверх по лестнице.

Глава XIII

Опять за старое…

В далеких Суреньских лесах, обозначенных на карте зеленой краской, лежали под снегом калеки-тракторы. К ним тянулась серая графитовая дорожка, которую прочертила волосатая, с круглыми, аккуратно обрезанными ногтями рука Бережнова.

Трое — Горбатов, Вершинин и Сотин — внимательно вглядывались в серую точку, где остановился карандаш директора. Беседа подходила к концу. Большая ладонь лесовода Сотина лежала на карте, в другой руке зажата путевка в Сурень. Его отъезд намечен на завтра.

Авдей давал последний наказ:

— В Верхокамье тебе пересадка, а там — до Сурени. Погрузишь тракторы на платформы — телеграфируй. Не задерживайся долго.

Сотин еще с минуту простоял над картой, придерживая скручивающиеся поля ее, потом поднялся, отнял от стола руки, и карта с шумом свернулась в рулон.

— Сделаю. — Он пожал на прощание руку Бережнову, Горбатову и после всех Вершинину. — Пойду собираться. Всего наилучшего…

Бережнов порылся в настольном календаре и, отыскав страничку с красной пометкой: «Курсы — Сорокин — 2», остановился.

— Алексей Иваныч, — обратился он к секретарю, — что же второй кандидат нейдет?

— Придет сейчас. Сорокин — парень аккуратный.

Вершинин взял из пачки Бережнова папироску и вышел. Через коридор, в двух соседних небольших комнатах, помещалась библиотека. Неторопливой походкой он добрался до новенькой двери и, заглянув в нее, ступил через порог.

На стуле стояла молодая женщина в сером халате. Протянув руки к полке, она переставляла книги, стоя к нему боком и не оглядываясь. Свежий матовый цвет щеки был ему хорошо знаком и по-прежнему приятен.

— Приводите в порядок? — негромко спросил он.

Ариша оглянулась, но на лице не пробежало улыбки, которой он ждал: глаза смотрели мимо него. Она склонила голову к полке и предостерегла незванно пришедшего гостя:

— Здесь курить нельзя.

В голосе ее не было прежней, волнующей музыки, какую он когда-то слушал, а только скупое и даже холодноватое предупреждение. Ариша словно указала черту, за которую он переступить уже не имеет права. Под ее руками послушно лежала стопка книг, а у ног — две связки только что полученных и еще не разобранных, положенных на разостланные газеты. В этом хранилище, отстроенном плотником Никодимом, был приметен порядок, говоривший не только о старании, но и любви ее к книгам: она теперь самостоятельно владела и распоряжалась ими… Увидев такую перемену, Вершинин невольно отступил назад.

— Я на одну минутку. — Он помедлил с уходом и смотрел с мольбою в ее глаза: — Ариш… мне хочется увидеться с тобой снова.

Она быстро прошла к столу и ответила вполголоса:

— Я раскаиваюсь и в том, что было.

— На вас так подействовал разговор с мужем?

— Нет. Он мне не говорил ничего.

— Значит, ничего и не скажет.

— Может быть.

В этом холодном «может быть» нельзя было не понять: его прогоняют. Вершинин попросил, чтобы она пришла хоть к Юльке:

— Сестра — одна, и ей скучно.

На это Ариша ответила:

— Если скучает, пусть придет ко мне.

Больше говорить стало не о чем.

«Побили», — подумал он про себя, уходя с горькой надсадкой в сердце.

Вернувшись в кабинет директора, лесовод сел рядом с Ванюшкой Сорокиным и, мельком пробежав глазами по лицу Горбатова, заметил острый, но пристальный взгляд, брошенный как-то мимо, через плечо Сорокина.

На парне новенькое просторное ватное пальтецо сидело неуклюже, сдвинутый на затылок шлем готов был свалиться за спину. Ванюшка не оглянулся, когда вошел Вершинин, и, слушая директора, о чем-то думал.

— Ну, так решай… окончательно… Ты, говорят, все собирался странствовать. Переключи-ка, брат, свою «лирику странствий» в учебу. Так будет лучше и для тебя и для дела. Через четыре месяца ты — тракторист. Гринька Дроздов уже был здесь — дал согласие. На пару с ним и начнете «пилить» науку. — Бережнов улыбнулся.

Жизнь Сорокина делала крутой поворот — от ковыльных степей к машине. Шум высокой травы, степное раздолье, о котором часто вспоминала Наталка, как о своем далеком детстве, надлежало ему поменять на металлический рокот. Звала сама жизнь, так почему же на этот зов не пойти комсомольцу?.. Что даст ему степь, незнакомая, чужая? Ничего. А тут — живое, бойкое дело: править рулем и вести за собой по ледяной колее с десяток комплектных саней с лесом. Тогда подивятся на него лесорубы, позавидуют, узнав, на что способен.

И он решительно поправил на затылке шлем:

— Еду!..

— Ну вот, — удовлетворенно вздохнул Бережнов, приподнимаясь. — Еще одна «проблемка» разрешена… что нам и требовалось…

А Вершинин думал об Арише: «Неужели конец… В самом начале? Не может быть, чтобы она так быстро, так решительно подавила в себе чувство… Под пеплом долго лежит жар… Огонь должен вспыхнуть снова… Пережитое имеет над человеком власть… Еще поговорю с ней… узнаю…»

Сорокин — курсант и Горбатов вышли из конторы вдвоем. Дорога вела их к щитковому дому мимо лесного склада. Высоко над головой простиралось голубое небо, блестя на западе позолотой заката. К югу тянулись мелкие пухлые облака, и на белых кромках их трепетали нежные розовые блики. Оттуда, из сизой дали, и послышался в этот миг металлический рокот. Он с каждой секундой рос, становился острее, оглушительнее, раскатываясь подобно грому. К нему навстречу они повернулись оба: на распластанных неподвижных крыльях летела живая машина-птица. Она пронеслась над ними с такой могучей силой и так гремела, что у Ванюшки Сорокина задребезжали в ушах перепонки. Должно быть, отважен человек, владеющий такой машиной!

— Ррррр! — вдруг зазвенел рядом с ними детский голос.

Заглянув за штабель досок, Алексей увидел Катю, в заячьей шапке и закутанную в шаль, — она нагуляла лицо докрасна. Бабушка, приехавшая вскоре после того, как Ариша поступила на работу, несколько раз стучала в окошко. Катя не хотела идти домой и, чтобы ей не мешали гулять, далеко убежала от дома, на лесной склад.

— Эй, гулена! — позвал Катю отец. — Ишь куда зашла… Давай-ка я домой прихвачу тебя. Ишь щеки-то горят.

Катя не слушала. Подняв лицо вверх, она провожала эту огромную, непонятную птицу и во весь голос кричала песенку:

Ероплан, ероплан,Посади меня в карман.А в кармане пусто,Выросла капуста.

Провожал ее и Ванюшка Сорокин, и сам мыслью уносился вместе с нею в рокочущую даль, светлую, яркую, как позолота заката…

За конюхом точно гнались: он бежал спотыкаясь, расстилая по снегу полы своего чапана и сильно размахивая руками. Еще издали заметил его из окна Якуб, доедавший свой поздний обед. Якуб сначала подумал, что конюх торопится нагнать Горбатова и Сорокина, но конюх свернул к его окну и загрохал в наличник — резко, нетерпеливо. Значит, что-то случилось на конном дворе? Может быть, вырвался из стойла Орленок? Не убил ли кого?..

Якуб припал к стеклу, и в тот же момент ему в уши вонзился перепуганный крик:

— Скорее, беда!.. Самоквасов!..

— Чего? — переспросил было Якуб, не поняв, в чем дело, но конюх уже убегал прочь.

Якуб сорвал с вешалки шапку, пальто и, одеваясь на ходу, захлопнул ногой дверь.

— Алексей Ваныч, на конюшне беда! — крикнул он через дверь Горбатову и выскочил на волю.

Горбатов только было разделся и взял газету, как вдруг тревожно задрожали стены оттого, что хлопнули дверью, и тотчас же его позвали. Голос Якуба он узнал и заторопился: бросил газету, отстранил от себя Катю, которая еще не успела раздеться. Поспешно одеваясь, Горбатов не мог найти рукав.

Лицо обдавало холодным ветром. Впереди бежал Сорокин. Более легкий на ногу, он легко обогнал Горбатова, которого одолевала одышка. Алексей Иванович пошел крупным шагом.

У ворот конного двора стояли трое, а рядом — привязанная к столбу понурая лошадь, очевидно Динка. Эта старенькая, но выносливая кобыла работала еще безотказно; ее ставили иногда на лежневую ледянку, иногда на подвозку бревен к вагонам; прежний возчик возил средние воза и ни разу не жаловался на Динку. На обычные вопросы Якуба: «Ну, как?» — тот неизменно отвечал: «Ничего, ходит не хуже других. Уметь надо с ней… Кнута не любит. Ударишь, начинает артачиться… Я разузнал ее норов, без кнута езжу». Возчика премировали, потом дали ему лошадь получше, а Динку передали Самоквасову.