Честь - Григорий Медынский

– Я думал, ты крепче!

– А что?

– Будто не знаешь?

Антон давно понял, что виноват, но попробовал оправдаться:

– Да, понимаешь, как-то так получилось…

– Что значит – получилось? Как сделал, так и получалось.

Антон пробовал объяснить Дунаеву, что, развернув записку, растерялся и хотел поскорей избавиться от нее, потому и подсунул ее Косте Ермолину, но тут же понял бесполезность и глупость своих объяснений. Действительно: как сделал, так и получилось.

– И под чью ты дудку пляшешь? – продолжал между тем Дунаев. – С кем дружить выдумал? Есть пословица: делу время, а потехе час. А у Елкина наоборот получается. Забубённая голова! И хам. Хамит, а сам трус первый. Если его поддержать, он хулиганит, а нет – хвост подожмет и начнет вилять, как пес, – буду помогать дружбу укреплять, а сам на другой день опять какую-нибудь пакость выкинет. Он от костей до мозгов гнилой.

Мимо прошмыгнул Сенька Венцель, маленький и верткий, как угорь, и, прислушиваясь, прошмыгнул еще раз.

– Чего ты тут трешься? Марш отсюда! – прикрикнул Дунаев и, еще ближе придвинувшись к Антону, продолжал: – Мы с этим Елкиным сколько возимся и по-хорошему и по-всякому, а все равно – как со стенкой беседуем. Связался с Сазоновым, и началась ихняя песня дудка в дудку.

– А кто – Сазонов? – спросил Антон.

– А тот, что в санчасти лежит. Пальцы себе растравил, вот и лежит с распухшими руками.

– Зачем растравил?

– Спроси. Тоже во взрослую колонию собирается и всем мозги втирает. Там его будто малина ждет: и школы нет, учиться не нужно, и времени больше, и режим вольнее, в карты хлестаться можно. А тоже общественник был, санитар. А подходит срок к концу, вот и решил оправдаться.

– Как – оправдаться? Перед кем?

– Ну как – перед кем? Перед теми, перед ворами. Чтобы они, значит, простили ему то, что он общественником был. Значит, отбыл парень срок, а ума не набрался. И этого дурака, Елкина, туда же тянет. Ухитрились напиться вместе и по трое суток в трюме отсидели.

В спальню вошел надзиратель, и разговоры сразу умолкли, ребята накрылись одеялами и сделали вид, будто спят. Надзиратель вышел, и снова начались разговоры.

И тогда перед Дунаевым так же неожиданно, как Сенька Венцель, оказался Костанчи.

– Чего вы тут лясы точите?

– А тебе что – холуи твои донесли? – ответил вопросом же Дунаев. – Сам-то чего режим нарушаешь? Чего явился?

– Не тебе мне указывать. Я – командир. А вы тут уткнулись и шепчетесь.

– Ты следи за порядком, где нужно. – Дунаев поднялся с кровати. – Куда записку дел?

– А тебе что? – повышая голос, спросил Костанчи. – Командир решил, – значит, все!

– Нет, не все! – возразил Дунаев. – А командир, по-твоему, кто ж?.. Царек? Что хочет, то и делает? За этим мы тебя выбирали?

Привлеченные спором, ребята поднялись с кроватей, кое-кто подошел к спорящим, но в это время неожиданно распахнулась дверь, и снова появился надзиратель.

– Что за сборище? Марш по местам!

И опять, точно под порывом ветра, вскинулись одеяла и накрыли моментально спрятавшиеся под ними головы – все спят!

На другой день все было известно Кириллу Петровичу, и на общем собрании отделения пришлось объясняться по поводу стихов.

Командир попытался оправдаться тем, что не хотел лишнего шума и потери баллов из-за глупой записки. Это выглядело довольно убедительно: по всей колонии шло соревнование – и успехи в школе и мастерских, и отношение к старшим и друг к другу, и общий вид и дисциплина, строй, песня, и состояние спален каждый день оценивались при отсутствии замечаний баллом «пять», а за каждый проступок, упущение или небрежность отделение теряло какой-то балл. В конце дня эти баллы подсчитывались, и отделения с наибольшим количеством баллов отмечались на общих вечерних линейках. А потом, на каких-то рубежах, подводились общие итоги – кто идет впереди, а кто отстает.

Этим и хотел оправдаться Костанчи: раз записка никуда не попала, учительница о ней не знала, следовательно, никакой обиды ей нанесено не было, и вообще все осталось между ребятами – зачем терять баллы?..

А приближаются Октябрьские праздники, и будет очередное подведение итогов…

Ребята спорили, но всем спорам положил конец Кирилл Петрович: нельзя зарабатывать лучшее место нечестным путем – командир поступил неправильно.

– И к Шелестову у меня есть претензия, – добавил он потом. – Пора становиться на правильный путь, пора понимать и разбираться, что плохо и что хорошо. Пора!

Антон сразу признал себя виноватым, а Елкин, как и предсказывал Дунаев, дал слово исправиться, обещал помогать и укреплять дружбу.

– Все? – спросил его Кирилл Петрович.

– Все! – ответил Елкин.

– А теперь послушай, что пишет тебе мама! – Кирилл Петрович достал из кармана письмо.

«Здравствуй, дорогой наш сыночек!

Вчера я послала тебе посылочку, чтобы она попала ко дню твоего рождения. Очень жаль, что мы не можем вместе отметить этот светлый день, но я утешаю себя тем, что придет время и мы опять будем вместе.

Одно только меня расстраивает, что ты все-таки нечестно поступаешь со мной. Ты все время писал, что у тебя хорошие отметки, и у тебя все хорошо, и ты даже не куришь. А на днях я получила письмо от твоего воспитателя, и выходит, что все наоборот: ты даже ухитрился где-то достать водки и получил наказание. Выходит, ты пишешь одно, а делаешь другое, выходит, ты опять меня обманываешь. Зачем те ты так поступаешь? И кого обманываешь? Самого близкого тебе человека. Это совсем нехорошо – у меня даже в голове не укладывается. Я никогда никому не врала, и мне страшно как-то становится. Вот когда у тебя будут дети, ты узнаешь, как они дороги и как обидно бывает, когда жизнь так вот нескладно получается.

Но я твоя мама и верю в тебя – ты все сможешь, если захочешь.

О нашей жизни писать, собственно, нечего: работаем, потом приходим и начинаем возиться с домашним хозяйством. У нас сейчас есть пять курочек, за которыми отец любит ухаживать. Только здоровье наше с ним неважное – у папы все время болит спина, радикулит замучил, даже до крика, а у меня нервы совсем не выдерживают и что-то в груди болит, прямо сил нет, такая слабость. Если бы ты знал, сколько здоровья стоили мне твои «развлечения». И сейчас я все думаю, думаю и никак не могу не думать, каждый день жду почту и, если долго нет, начинаю беспокоиться, а когда получаю от тебя хорошее письмо, то радуюсь, как девочка. А письмо воспитателя меня совсем расстроило.

Милый мой Илюшенька! Я очень прошу тебя: возьми себя в руки и послушайся моих советов. Поверь: мать никогда плохому не научит.

Целую тебя, мой милый сыночек.

Твоя мама».

И вот тогда Антон вспомнил, что он еще не написал маме, вспомнил и решил сегодня же приняться за письмо.

13

Письмо Антона принесли Нине Павловне, когда она совсем отчаялась. Много горьких слов было сказано за это время в адрес сына, но она сразу обо всем забыла, когда увидела родной почерк на конверте и кривые строчки письма. Оно было большое и подробное. Нину Павловну потянуло увидеть все воочию, все пощупать своими руками и войти в новую жизнь сына. Тем более что он дальше пишет… Нет, смотрите, что он пишет дальше: «…и на прошлой неделе мне на линейке была вынесена благодарность».

И Нине Павловне захотелось тут же похвалиться, сейчас же, немедленно, и поделиться этой радостью с каждым, кто эту радость разделит: «Смотрите! Антон совсем не такой! Смотрите, какой он на самом деле!»

Но тут она с горечью должна была признать, что скорее рассказала бы об успехах сына посторонним на улице, но с Яковом Борисовичем делиться ей не хотелось. После горячего разговора с ним она переселилась в бывшую комнату Антона и думала, что все кончено. Сначала так и было – ей не хотелось возвращаться к мужу, а он из самолюбия не позвал, а когда позвал – она не пошла; и супругам грозило превратиться в не очень дружных соседей. Но через некоторое время Яков Борисович пришел к ней, как он сказал, уладить вопрос, и у них состоялся долгий и нелегкий разговор, он что-то прояснил, а что-то, может быть, еще больше осложнил, но, во всяком случае, Нина Павловна вернулась в комнату мужа.

Но, вернувшись, она скоро почувствовала, что не в комнатах дело. «Уладив» вопрос, Яков Борисович сразу же забыл о Нине Павловне и ее заботах и развил бурную дачную деятельность, словно в этом была вся жизнь – построенное оказалось плохим и негодным, все нужно было отделывать заново. И Нина Павловна не всегда могла сказать, чем больше занята его голова – новой работой или приведением в порядок дачных дел.

А у Нины Павловны был разгар судебных и «тюремных» хлопот – передачи, свидания, разговоры с адвокатом, с другими родителями – товарищами по несчастью, и она иногда понимала, что подобного рода дела не могут доставлять Якову Борисовичу большого удовольствия. Но куда от этого денешься и куда уйдешь. И ей начинали претить энергия и жизнерадостность мужа и его чрезмерные заботы о приличии, о внешнем благополучии, и вдруг возникло ощущение, что, может, и сама-то она нужна ему только для этого благополучия.