Комиссар. Порождения войны (СИ) - Каляева Яна

— И надежда у нас есть. Моя команда разведала маршрут, по которому полк сможет отступить. Это рискованно, и раненых вывезти будет тяжело... Но леса не пусты. В леса уже ушли отказавшиеся сдаваться красноармейцы — как одиночки, так и целые подразделения. В партизаны бегут люди, хлебнувшие горя при Новом порядке. Мужики, бабы, дети — все готовы встать под ружье. Их с каждым днем будет больше. Вспыхивают восстания. Люди уже распробовали свободу, они не захотят снова становиться скотом. Красную армию можно будет собрать из осколков. Война продолжится — с участием пятьдесят первого полка или без него.

— С нами или без нас — продолжится.

— А тебе надо перестать себя жалеть, комиссар. Соберись. Выглядишь как чучело. Что на тебе за хламида? Возьмешь мою запасную форму. Сама хотела в нее переодеться, ну да тебе сейчас нужнее. Последние чистые вещи в полку, должно быть. И сделай что-нибудь с волосами. Собери в узел, на тебя же люди будут смотреть.

— Шпилек нет.

— Ну хоть косу переплети тогда, стыдно ходить растрепой.

Саша послушно расплела то, что пару дней назад было косой. Пропустила волосы между пальцами, разгладила. Они спутались, пошли колтунами, но ей доводилось восстанавливать их и из худшего состояния. Длинные, густые, мягкие волосы, каким-то чудом удалось сберечь их в революцию, во время службы в ЧК, на войне и в плену. Волосы, которых касались его пальцы.

— Давай выпрошу для тебя гребень у местных баб, — сжалилась Аглая.

Саша раз за разом пропускала волосы между пальцами.

— Не нужно гребня, товарищ, — сказала Саша. — Принеси ножницы.

Глава 29

Глава 29

Начальник Департамента охраны государственного порядка Андрей Щербатов

Июль 1919

Сообщения о сдавшихся частях РККА поступали по телеграфу каждый час.

В первые два дня казалось, что ультиматум не сработал, красноармейцы не поверили в посулы Нового порядка и, даже лишенные правительства и командования, будут продолжать сопротивление до конца. Но потом пришло сообщение о первой сдавшейся части РККА. О второй. Теперь списки сдавшихся частей не всякий раз умещались на машинописной странице.

Для пленных спешно обустраивали фильтрационные лагеря — в агитационных материалах их называли “лагерями временного содержания”. Транспорта, конвоя, следователей отчаянно не хватало. Заподозренных в членстве в РКП(б) и других преступлениях расстреливали на месте. Военно-полевые суды и особые совещания не всегда успевали хотя бы задним числом оформлять протоколы. Основанием для расстрела могло стать любое показание сослуживцев, нередко получаемое под давлением или под пытками.

Среди сдавшихся было много раненых, и в первый день для них еще выделяли медикаменты, но быстро стало ясно, что это непозволительно. Ресурсов не хватало даже для Добровольческой армии. Где в сдавшихся частях оставались медики, там они могли, хотя бы и без лекарств, пытаться что-то для своих раненых сделать. Где медиков не было, там приходилось, как назвал это генерал Алмазов, положиться на волю Божью.

Щербатов не верил в Бога.

В лагерях военнопленных с первого дня пошли вспышки тифа, сокращая фронт работ военно-полевым судам.

Пленных было много — и все же не так много, как следовало бы. Некоторые части РККА отступали, перегруппировывались, переходили на партизанское положение. Да и в сдавшихся частях нередко обнаруживался некомплект личного состава и техники, не всегда убедительно объясняющийся последними военными действиями.

Не на всех освобожденных от большевиков территориях власть Нового порядка удалось установить мирно. Несдавшиеся красноармейцы оказывали сопротивление, и гражданское население, бывало, явно или неявно поддерживало их. Небольшие города обычно удавалось подчинить быстро, уставляя виселицами соборные площади. Но вспыхнули и масштабные мятежи в Тамбове, Кронштадте, Иваново-Вознесенске. Красноармейцы отрядами и целыми частями пытались прорваться в эти центры, чтоб воссоединиться с восставшими.

Левые эсеры из тех, что не признали Новый порядок, начали призывать к Третьей Гражданской войне. Первой они считали мятеж 1905-1907 года, второй — закончившийся только что разгром большевиков.

Пятьдесят первого полка не было ни в одном списке: ни среди сдавшихся, ни среди перешедших к сопротивлению.

До истечения срока действия ультиматума оставалось три часа.

Победа в гражданской войне, сказал себе Щербатов, может быть только такой. Но даже когда последний полк РККА будет разбит и последний мятеж подавлен, настоящая работа только начнется. Война закончится, но причины, вызвавшие ее, никуда не исчезнут. Многие считают, что довольно перевешать пару сотен тысяч большевиков и загнать на каторгу их пособников, и тогда благорастворение воздухов настанет само собой. Щербатов же знал, что для умиротворения истерзанной страны одних только казней недостаточно. Требуется радикальное переустройство всей жизни общества. Жесткий контроль и репрессии многие считали вынужденными решениями на время войны. Полковник знал, что это только основа дальнейших преобразований.

Но сперва, хочет того Щербатов или нет, будет праздник. Грандиозный бал в Москве, настоящее французское шампанское и настоящие бриллианты в ушах дам. Вот только те, кто придет на этот бал, люди, поднявшиеся на вершину общественной иерархии на мутной волне гражданской войны, не вызывали у Щербатова ни уважения, ни доверия. А тех, кто нужен ему по-настоящему, рядом с ним не будет ни в этот торжественный день, ни когда-либо потом.

Князев не раскурит свою трубку, не усмехнется добродушно, не скажет “Людей своих никогда не бросай, иначе говно ты будешь, а не командир”. Надежный как дредноут Князев, слово которого нерушимо, “да” значит да, а “нет” значит нет. Предать своих или себя для него немыслимо, в какие бы передряги его ни кидала жизнь. Человек, которому верят и в которого верят. Хоть бы ты остался жив, Федор… Вестей из пятьдесят первого до сих пор нет.

Саша Гинзбург не изречет, подняв кверху указательный палец “да, но нет!” и не начнет, забавно жестикулируя и перебивая саму себя, излагать некий только что открывшийся ей аспект диалектики, успевая за один монолог рассмеяться, уронить слезу и снова рассмеяться. Такая безалаберная — и такая упрямая, когда доходит до жизненно важного. Эх, Саша, Саша…

Более многого другого в этой войне Щербатов ненавидел агитационные плакаты, изображавшие врагов. Красные рисовали капиталистов, попов и офицеров заплывшими жиром уродами. Белые представляли большевиков обезьяноподобными выродками с ярко выраженными семитскими чертами. Искусство должно проявлять в человеке образ Божий, но стало оружием и служит тому, чтоб люди могли запросто, почти весело убивать, мучить и лишать самого необходимого таких же людей, как они сами.

Война между народами требует этого в меньшей степени. Враги говорят на разных языках и знают, что интересы их государств противоречат друг другу. Если ты не победишь противника, то каждый день будут ужинать его дети, а не твои. Здесь нет ничего личного. Гражданская война - иное дело. Она идет между людьми, которые могли бы вместе служить одной стране, строить общее для всех будущее, прикрывать друг другу спины. Линия фронта разделяет вчерашних соседей, сослуживцев, друзей, родных. Чтоб было возможно их убивать, их надо расчеловечить.

Но вот уже и линии фронта нет, а необходимость бороться с внутренним врагом никуда не делась…

— Ты вызывал меня, Андрей? — спросила Вера, входя в кабинет.

Щербатову стало неловко. Формально Вера была теперь его подчиненной, но все равно такое обращение от родного человека коробило. Возможно, не стоило смешивать семейные дела со служебными. Как, впрочем, и личные дела со служебными…

— Да, дорогая моя, входи, прикрой дверь… Я думаю, нам надо очень осторожно провести служебное расследование. Сдается мне, кто-то из наших людей нас обманывает — и по-крупному.