Путь к золотому дракону. Трилогия - Быкова Мария Алексеевна

Вода в озере была ледяной. Я мысленно потянулась вглубь, но тут глаза обожгло резкой болью, и перед ними вспыхнули оранжевые круги. Запахло знакомой магией. В следующий момент я поняла, что Рихтер замкнул лаз магической чертой.

Тихонько зашипев от боли, я потерла глаза рукой. Предупреждал бы хоть, что ли…

С Рихтером в последние дни творилось что-то неладное. Раньше он колдовал как-то… незаметнее, что ли? Когда в предгорьях он впервые окружил нашу стоянку защитной чертой, я даже не видела, где именно она проведена. А теперь она пылала синим огнем, и что ни ночь, этот огонь становился ярче. Сигурд конечно же не видел его — ну так на то он и Сигурд! Куда интереснее, почему сам Эгмонт отказался убавить мощность заклинания.

Наверное, ему-то казалось, что все в порядке. Такие вещи всегда заметны только со стороны.

Сегодня синее пламя пылало особенно нестерпимо. Смотреть на него было страшно, но я не могла надолго отвести взгляд. Внутри, под горой, жутковато молчало озеро, еще глубже текли магические потоки, и я всеми силами старалась думать о них, а не об огненном кольце, которое, кажется, сжимается вокруг.

Мои спутники давным-давно спали. Эгмонт дышал почти беззвучно; Сигурд, заснувший в волчьем облике, недавно вступил в быструю фазу и теперь, поскуливая, неосознанно скреб когтями пол. Я ворочалась с боку на бок, убеждала себя в том, что огненная граница никак не может сдвинуться с места, и в какой-то момент все-таки ухитрилась задремать.

Я еще не спала, но уже и не бодрствовала. Огненное кольцо, подземное озеро, неизведанные волкодлачьи земли — все это отодвинулось куда-то на край сознания и перестало меня волновать. Потому что где-то там, страшно давно и страшно далеко, горел ночной костер.

Огненная точка в кромешной тьме! Ветер с шелестом проносится по высокой траве; где-то вдалеке протяжно кричит ночная птица. Вокруг костра темнеют неподвижные кибитки. Спят лошади, и люди тоже спят; по небу мчатся рваные облака, похожие на клочья ткани.

У костра сидит человек, и в руках у него гитара. Эти двое отбрасывают единую тень — странную, длинную, угловатую. Лица музыканта не разглядеть; видно только, как в темноте блестят глаза да изредка отсвет костра ложится на красную рубаху. А тихая песня, которую он напевает без слов, древнее самой дороги.

Ветер налетает то с севера, то с юга. Он треплет музыку, будто мокрую юбку, но человек и гитара не сдаются. Струны звенят — то тоскливо, то бесшабашно, то с вызовом, — но музыкант не видит того, что вижу я.

Лунной дороги, протянувшейся через весь небосвод.

Всю ночь мне снился этот костер. Наутро я встала невыспавшаяся и злая. День, разумеется, выдался серый и неуютный; я клевала носом, не обращая внимания на невероятные красоты пейзажа, и вечером, когда на небе закачался тоненький серпик нарождающейся луны, мне вновь привиделась лунная тропа. Она начиналась у самых моих ног и вела куда-то далеко-далеко, мимо добра и зла, в прекрасную страну, скрытую за морем. Я завороженно смотрела на нее, но длилось это не дольше секунды, потому что Сигурд неожиданно сказал:

— Яльга, а Яльга! Закат-то какой сегодня, ты только глянь!

Я вздрогнула и на мгновение отвела взгляд. Разумеется, дорога тут же исчезла. Дверь закрылась, и вокруг меня опять сомкнулся душный и тесный человеческий мир.

— Закат самый обыкновенный, — резко бросила я. — Ничего особенного!

Сигурд обиженно моргнул, но промолчал.

…Лунной дороги, протянувшейся через весь небосвод.

По ней идет высокая женщина, прекрасная, как сид. Ее платье расшито птицами; ее длинные рукава волочатся следом, задевая звезды; в волосах ее — венец из лунного света; в руках — большие бронзовые весы. Над головой кружит ночная птица. Эльфы называют ее Арстаюн, гномы — Вальдой, а люди говорят просто: Удача.

Фэйри Высочайшего из Домов. Та, для кого люди — просто пища.

Здравствуй, бабушка…

Босой ногой женщина перешагивает круг, запретный для каждого фэйри. Свет костра ярко озаряет ее лицо. Куда исчез венец? Весы? Сова? Лицо ее темнеет, черты становятся мягче, а волосы, прежде прямые, завиваются в тугие кольца. Только глаза остаются зелеными, как и прежде.

На полувздохе замирает гитара. Женщина подходит ближе; очень тихо, почти неслышно позвякивают подвески на ее серьгах.

— Ты звал меня, — произносит глубокий голос. — И вот я пришла. Рад ли ты мне? Если не рад, скажи — и я уйду.

Человек у костра откладывает гитару и поднимается.

— Пришла все-таки. Думал, может, и не услышишь…

И я узнаю его голос.

— Яльга, что с тобой? — потребовал объяснений Рихтер.

Я только поморщилась: голова и без него раскалывалась, страшно хотелось спать, а солнце сегодня так ярко светило из-за туч!

Рихтер прошел какое-то время молча, и я понадеялась, что ему расхочется разговаривать. Впрочем, Эгмонт — он и есть Эгмонт. В жизни не встречала более занудного человека.

— Я — твой магистр, — предсказуемо сказал он. — Я твой друг, в конце концов! Яльга, я…

— Оставь меня в покое, пожалуйста, — очень вежливо попросила я.

Проходят минуты, дни и годы. Я вижу пыльную дорогу, бесконечные степи, маленькие мазаные домики, утопающие в яблоневых садах, княжеские дворцы и постоялые дворы. Все это проходит перед глазами как картинки в волшебном фонаре. И вновь появляется та женщина — сидя на земле, она укачивает ребенка, завернутого в какое-то тряпье.

У моей новорожденной матери вздернутый носик, очень цепкие пальчики и черные глаза. Еще она умеет издавать множество звуков: от довольного покряхтывания до громких возмущенных воплей. Ее зовут Ратори. Она реальна.

Мне наплевать, что все это было тридцать шесть лет назад. Я вижу их — мою бабку, моего деда, мою мать, — и они кажутся куда более настоящими, нежели Сигурд и Рихтер. Этот мир обретает плотность, тот становится все прозрачнее. Я еще помню слово «друг», Эгмонт! — но слово «магистр» мне уже почти непонятно.

Оставьте меня в покое, пожалуйста. Уберите синий огонь.

…И снова дорога, выжженная немилосердным солнцем. Катятся кибитки, подпрыгивая на ухабах; по степи гуляет ветер, а из-под колес летит желтая пыль. Кони отмахиваются хвостами от злых южных мух.

Небо будто выцвело от жары. На нем ни тучки… хотя постойте-ка! На западе, у самого горизонта, виднеется синяя облачная, гряда.

— Будет дождь, да, мама? — спрашивает юная ромка.

У нее прямые брови, острый подбородок и веселый быстрый взгляд. На шее — красные бусы из сушеных ягод. Похожа ли я на нее? Не знаю. Она — человек, а я…

— Глупая ты, Ратори! — ворчит женщина.

Она сгорбилась, потолстела и постарела; в черных волосах пробилась седина, на лице появились морщины, а на руках — старческие пятна. Такой я и помнила ее — не хватало только шали, вечной черной шали в крупных цветах, и трубки из вишневого дерева.

Но все это только маска; и, глядя сквозь нее, я ясно вижу прежнюю владычицу с лунным венцом на челе. Фэйри не способны меняться, особенно фэйри из Высочайшего Дома.

И глаза у нее все те же — зеленые, как весенняя трава.

— Глупая ты, Ратори! — звучат слова, сказанные двадцать лет назад. — Не облака это, а горы.

Это Даркуцкий кряж.

Это судьба.

…Ах, до чего же хорош молодой князь — так хорош, что и глаз не отвести! В плечах широк, в талии тонок; пальцами, говорят, монетку свернуть может, да сама Ратори не видела, врать не станет! Вот опять скачет по дороге от замка — на гнедом коне, в зеленом кунтуше, а волосы так на солнце и горят!