Лапти - Петр Замойский

— Откры-ыва-ай! Пуска-ай!

Алексей, волнуясь, проверял, в порядке ли жернова, не круто ли привинчены. Правильно ли установлены лотки. Смазаны ли шестерни, не сдвинут ли погон со шкива. За пробу он не боялся. Еще до открытия несколько раз пускал «обминать» камни, но теперь, в самый интересный момент, все-таки брала его опаска: вдруг да что-нибудь неладно выйдет. Дал знак Петьке, чтобы тот поднял кулису, сам взялся за ручку регулятора.

Из дверей мельницы радостно раздалось:

— Пуска-аю-ут!..

Лихорадочно блестя глазами, Алексей тихо тронул регулятор, и все, кто близко стоял, увидели, как тихо, словно разбуженный, повернулся вал, хлюпнула большая шестерня, привела в движение маленькую.

Круче повернул Алексей регулятор, сильнее захлюпал ремень по шкивам.

— Давай! — крикнул в слуховое окно мельнику.

Под полом, под ногами, что-то сначала загудело глухо, как будто гром за далекими горами, затем гул становился все сильнее и тоньше. Вертелись шестерни, бешено ходил погон, а из-под мельницы отводящим каналом хлынула в Левин Дол отработанная вода.

Оставив Афоньку караулить, Алексей прошел на мельницу. Там, словно мухи, улепились мужики на лари, ловили в горсть муку, щупали ее, бросали в рот, жевали. Уступая дорогу другим, выходили из мельницы в мучных пятнах.

Алексей не заметил, как к нему, тоже выпачканному мукой, сгрудились мужики, перемигнулись между собой, потом дружно схватили его и вынесли на луговину. Там легко, как перышко, взметнули вверх. А Петька командовал:

— Выше! Е-е-еще р-ра-раз!.. Вы-ыше! Е-е-еще два-а!..

Дарья, подхватив слетевшую с Алексея фуражку, отошла к сторонке и, с радостно бьющимся сердцем, наблюдала, как взлетал он над головами.

Тихий вечер

Кое-где горят огни.

Прасковья укладывает Ваньку. У него жар, он не спит.

— Спи, спи, сынок. Закрой глазки.

Тускло горит лампа. Назойливо поет сверчок в углу.

— Ма-ам, — шепчет Ванька, — мама… У всех есть тятьки, а где наш тятька?

— Далеко-далеко.

— Он приедет?

— Знамо, приедет. Гостинцев привезет.

Тихий вечер.

Лениво отбрехиваются собаки.

Взад и вперед, не торопясь, ходит ночной караульщик.

На пожарном сарае завалился в сани пожарник Андриашка и спит.

Тетка Лукерья замесила хлебы, очищает ножом ладонь от теста. Глаза у нее сонные. Квашню она сейчас поставит на лавку, накроет, окрутит веревкой, сверху положит полушубок, а сама ляжет спать.

Майский вечер.

Петька идет мимо Нефедовой мазанки. Девки сидят на бревнах. Наташкин голос слышится. Видит ее — вон в косынке, — мимо идет. Думал окликнет, но вслед ему она запела:

Не влю-бля-айся в че-орный гла-аз,Че-орный гла-аз опа-асный…

Весело стало Петьке. Подошел, уселся рядом с Наташкой. А она, не обращая на него внимания, громче:

А влю-бля-айся в го-олубо-ой,Голу-убой-ой прекра-асны-ый…

Меркнут, дрожат и сыплются звезды.

Слоняется по улице Яшка Абыс. Не шумит, не ругается и песен не поет. Трезв.

Медленно выползает из-за края села черная туча. Темная будет ночь.

В караулке мельницы дед Матвей трубку курит. Возле него мужики, приехавшие рожь молотить, ребятишки. Сказку за сказкой говорит сторож Матвей. Доволен он, что на старости лет нашел ему сын подходящее дело.

Тихо застыла вода у плотины. Ровно и ласково журчит она через щиты. Завтра рванется в турбину, чтобы ворочать тяжелые жернова.

— Маленький я был, — вынимает дед трубку изо рта, — а как сейчас помню. Повадился к нам на деревню волк ходить. Нынче у одних зарежет овцу, завтра — у других. Прямо как на мирских харчах держать его подрядились. И видели мужики: здоровый такой, матерый. Да-а. Ходит и ходит, ну как зять к богатой теще на блины. Пробовали облавой — черта с два.

— Вы бы собаками, — догадался парень.

— Какой ты прыткий. Собаки брешут, когда не надо, а когда нужно — их нет. Да и не боится он собак, а ежели коя дура попадется — только и житья ей.

— А-ах, мошенник! — блеснул парень глазами.

— Да-а, Стали мужики почаще выбегать на улицу, поглядывать за ним. А он как? Заберется на крышу, пророет дыру и оттуда сверху — шасть прямо на овцу. Та «мя-мя», и дух из нее вон. Хрясь глотку, выпьет теплу кровь, марш в поле.

— Страшно, ей-бо, — пожался парень.

— Дальше страшней пойдет. Как-то одна ночь морозна была. Индо стены трещали. Пошли мы с отцом (поздно уже было) обмолотков еще подбросить скотине да поглядеть, не объягнилась ли коя овца. Так, мол, и застынет ягненок. Бросили обмолотков, отгребли подмялки, на овец взглянули — нет, все чин-порядком. И только собрались уходить, вдруг окно — наружу оно из хлева выходило, навоз в него выбрасывали — застило. Застило — и опять просветлело… Да так раза три подряд. Что такое! Отец тихонечко меня за рукав, сам, чую я, дрожит, отвел меня в угол и шепчет: «Волк». Так у меня и затряслись поджилки. Ежели не отец, заорал бы. Да-а, притаился я, стою в углу, дрожу. Вдруг опять застило окно и так здорово, индо овцы шарахнулись, чуть меня с ног не сшибли. Глянул, волосы на голове зашевелились. Всунул волк хвост в окно и хлещет по стенам и вот хлещет. Подловчился тут мой отец, тихонечко вдоль стенки подкрался и хвать обеими руками за хвост. Схватил, да как дернет, да как закричит: «Мотька, мужиков зови-и!» Волк ка-ак рванет хвост да ка-ак баб-бах-нет отец кубарем… Смеху сколько после было.

— Какой же смех.

— Эдакий. Он, сукин сын, отцу-то все лицо запакостил.

— О-о-ох-хо! — загоготал парень.

— Да-а, вытерся отец полой шубы, сам кричит: «Беги за мужиками. Далеко он не уйдет!» Прибежали мужики, прямо к окошку. А от окошка, глядь, на огород, как вон вроде вожжа — дорожка. И пря-ямо на гумно. Мы по ней. И что же? У самых как есть гумен, возле обмолотков, лежит он врастяжку.

— Сдох? — подскочил парень.

— Окочурился.

— Как же это он?

— С испугу. Разрыв сердца.

— А ты, дед, не врешь? — усомнился парень.

— Кто много врет, тот божится.

— Зачем же волк хвост в окно просунул?

— Овец пугал. Метнутся, мол, в дверку, сшибут ее — и в поднавес. А там он цап-царап.

— Какой хитрый!

— Хитрый. Верно! Только хвост обнадежил его… Ну, ребята, спать вам пора.

Но спать никому не хотелось.

Так уютно в караулке, так ласково мерцает лампа, и клочкастая тень деда на стене такая таинственная.

Мужики, не выдавая, что им тоже хочется слушать дедовы россказни, глянули на ребят и попросили:

— Ты, дедушка, про петуха им рассказал бы.

— Да ну вас ко псу, с этим петухом! Дался он вам.

— Расскажи, дедка! — подхватили ребята.

— Спать, баю, идите. Вот и тучка вишь надвигается. Дождь пройдет, щиты надо поднять.

— Разь долго рассказать?.. — пристали ребята, видя, как им моргают мужики.

— Да ничего в этом хорошего нет. Ругатель был петух.

— Ругался, как люди?

— Ну, захотел… Как люди, ни один зверь, ни одна птица не ругается. На своем кочетином языке он.

— Расскажи, — просили ребята.

— Петух этот у нас был. Здоровый такой. Больше гуся. И драться лихой. Но дрался редко. Карахтер у него мирный. Особливо не любил, когда куры дрались. А куры — они что бабы. Сейчас тары-бары, слово за слово, глядь — и сцепились. Один раз — в парнях я ходил — сижу на завалинке, сапоги чиню, а куры возле меня копаются. Три их было. Две молодые, одна старая. Видно, эта старая и болтнула что-нибудь одной про другую. «Ко-ко-ко, кисло-мо-ло-ко». Вижу, взъерошилась та, подбегает: «ку-дах-тах-тах». И бац свою подружку по голове — раз, другой. Та тоже не дура: «Эт-та ты за-а што-о меня, за што-о меня?» Ну и пошло. Крик такой подняли, ушеньки вянут. Перья, пух. До чего бы дело дошло, только, вижу, на всех парусах крылья распустил — петух от мазанки. И орет во всю глотку, вот орет:

— Что вы, тах-тар-рах, перепрах вашу кр-рах. Р-ра-зорр! Р-ра-азор-р! Бер-реги-ись, р-разойди-и-ись!

Врезался к ним в середину: одну крылом, другую шпорами.

— Пер-рестать, д-ду-уры, кур-ры… У-убью-у!

А старая отошла в сторонку, клохчет, вроде посмеивается. Петух на нее:

— Мо-олчать, перемо-олчать! Ста-ара дур-ра!

Не тут-то было. Рассердилась она, что ее старой дурой обругал, и давай на всю улицу конфузить петуха:

— Сно-охач! Сно-оха-ач!

Рассказывая, дед ловко подражал то курам, то петуху. Ребята покатывались со смеху. Недогадливый парень спросил:

— А это что такое снохач?

— Эге! Тебе, растяпе, поколь рано знать.

Неуклонно движется тяжелая темная туча. Закрыла полнеба лохматым руном. Не вода течет в Левином Доле — чернила. Чей же зоркий глаз заметит в такую ночь ползущие тени? При каждом шорохе, падении камня в воду испуганно замирают и ждут. Но тихо всюду. Лишь неустанно певуче вода журчит, летучая мышь просвистит над головой да огонек в караулке то мигнет, то застится чьей-то тенью.