Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник) - Валерий Могильницкий

«Никакого Союзного бюро меньшевиков никогда не существовало, — писал Михаил Петрович. — В органах ОГПУ была сфабрикована эта „вредительская организация“. Из всех осужденных, так называемых меньшевиков, выжил только я один, чтобы рассказать вам всю горькую правду о былом».

Якубовича поддержала знаменитая большевичка, Герой Социалистического Труда Елена Дмитриевна Стасова, которая прославилась как агент «Искры», участница Октябрьской революции. Она обратилась с аналогичным письмом к Никите Сергеевичу Хрущеву. И дело меньшевиков пересмотрели в их пользу.

А Якубович? Он оставался в инвалидном доме в Тихоновке, оправданный, реабилитированный. А куда ему было подаваться? Ни кола ни двора, ни семьи, ни детей.

Его детьми стали книги. Он написал их в Тихоновке с десяток. Три работы из этой серии о Сталине, Каменеве, Троцком дошли до нас, ибо были показаны Рою Медведеву, он помог Якубовичу в их редактировании и даже печатании на машинке. А вот остальные рукописи его были арестованы вместе с письмами 24 апреля 1968 года. К рецензированию книг Якубовича были привлечены «эксперты» — карагандинские профессора кафедр общественных наук политехнического института Горохов и медицинского Мустафин. Они написали заключения в духе худших образцов сталинской эпохи, обвинив Якубовича в контрреволюции, клевете на марксизм-ленинизм, на великого Сталина (писать такое в 1968!). Рукописи Михаила Петровича были сожжены (чем не фашизм!). Его опять хотели отправить в тюрьму, но помешал звонок из Москвы: «Освободить!» Как вы догадались, это Микоян вызволил из цепей КГБ былого товарища по революционным делам.

Более четверти века отсидел в сталинских лагерях Якубович. Он называл себя странником, потому что его перебрасывали из лагеря в лагерь, он исколесил Евразию за это время вдоль и поперек. Арестантов в отличие от туристов возили только на товарных поездах, а спать укладывали на соломенных матрацах. От этого грубела их кожа, руки и ноги, грубела душа. Они забывали, что такое нормальный русский язык, и пересыпали свою речь матерщиной. Якубович такого не позволял себе. «Тучки небесные, вечные странники», — шептал он, глядя из вагонных окон с решетками на далекие небосклоны.

И в Тихоновском Доме инвалидов Михаил Петрович был идеалом для калек. В этой обители он прожил 26 лет, весь погруженный в литературное творчество. Выезжал иногда в Москву, чтобы устроить рукописи в издательствах для публикации, но ему всякий раз вежливо отказывали, указывая на различные недостатки языка и стиля. В глазах редакторов он оставался опасным политическим преступником из-под Караганды, но не скажешь ведь ему прямо об этом…

В последние годы жизни Якубович решил восстановить свою родословную. И в новой книге он самое большое место уделил своему легендарному прадеду. Как мы знаем, прадедом нашего карагандинского узника был декабрист, дворянин, капитан Нижегородского драгунского полка Александр Иванович Якубович (1792–1845). Он дружил с декабристом В.К. Кюхельбекером. Когда А.И. Якубович скончался, Кюхельбекер посвятил ему прекрасные стихи: «Все, все валятся сверстники мои, как с дерева валится лист осенний…» Он находит для него очень теплые, сердечные слова, хотя особой большой симпатии к нему не питал. Кюхельбекер говорит о Якубовиче: «Он был из первых в стае той орлиной, которой ведь и я принадлежал…». «Ты отстрадался, труженик, герой, ты вышел наконец на тихий берег, где нет упреков, где тебе покой!»

Единственное, чего никак не мог простить Якубовичу Кюхельбекер — это дуэль с Грибоедовым осенью 1818 года в Тифлисе. Во время этой дуэли Якубович сознательно прострелил руку Грибоедова (тот был талантливейшим пианистом).

Да, жесток был прадед Михаила Петровича, декабрист А.И. Якубович. И слава Богу, что большую часть своей жестокости он направлял против царя, тоталитаризма. В новой книге Якубович доказывал, что и Сталин стал царем-самодержцем, предупреждал, чтобы ни царизм, ни его новая форма — сталинизм не возрождались в России. Именно их он посчитал губителями родословной Якубовичей.

Нынче в Тихоновском Доме инвалидов никто не помнит М.П. Якубовича, даже библиотекари. Инспектор отдела кадров этого учреждения Анна Филипповна Побокина показала мне так называемую «черную книгу» — книгу учета усопших. Из нее я узнал, что Михаил Петрович Якубович, правнук прославленного декабриста, скончался 15 октября 1980 года… Сразу вслед за ним ушли на тот свет и его друзья-ровесники — бывшие узники Карлага, прибывшие сюда из заключения, — Алексей Семенович Багрянцев, Эрнст Евгеньевич Земмиринг и другие. Все они были похоронены на Тихоновском кладбище, в Пришахтинске.

…Я побывал на могиле «вечного странника» Якубовича. Она давно уже заброшена, но на ней еще видны высеченные на камне слова: «Михаил Петрович Якубович. 1891–1980. Небрежен вечный ветер книги жизни. Мог и не той страницей повернуть…» На могиле лежала свежая красная роза. Кто ее сюда принес, неизвестно. Но видеть ее было радостно до слез. Есть еще души, которые помнят Якубовича, чтят его невостребованный талант.

Глава двадцать девятая

Он знал Смоктуновского

Он много раз порывался написать письмо народному артисту СССР Георгию Степановичу Жженову. Начинал с фразы: «Георгий, помнишь ли ты Норильск, наш драматический театр, Иннокентия Смоктуновского, всю нашу труппу? Высылаю тебе фото, где все мы вместе запечатлены накануне освобождения из ссылки в 1953 году». Начинал так и сразу откладывал в сторону. Слишком тяжело было вспоминать лагерные и ссыльные годы в Норильске, стон суровой земли, покрытой тяжелыми снегами и обтянутой колючей проволокой от горизонта до горизонта… Сердце начинало учащенно стучать в груди, а затем в его глубинах появлялась боль. И белый листок падал со стола недописанный, неотправленный.

«Напишу позже», — успокаивал себя художник Николай Онуфриевич Рыбецкий. Но это «позже» уже не приходило, ибо надо было работать, чтобы кормить себя, свою семью, времени на письма не хватало.

А ведь не только о Норильске хотел написать Рыбецкий своему ссыльному другу Георгию Жженову. Но и о том большом счастье любви, которое пришло к нему в Караганде. Он уже собирался уезжать из этого пыльного угольного города в Москву, да встретил здесь такую красивую, обаятельную девушку по имени Зина, что влюбился, стал ухаживать за ней, женился. Родился сын, и солнце заглянуло в его мастерскую, и света прибавилось в душе. От добра добра не ищут.

Знала ли Зина о его «преступном» прошлом? Не осуждала ли его?

Я сижу в доме давно ушедшего из жизни художника, и его вдова, учительница, ныне пенсионерка, Зинаида Гавриловна Рыбецкая говорит мне: