Определенно голодна - Челси Саммерс

— Правда?

Снова щелчок.

— Правда. Они ошиблись. Все уже прояснилось на самом деле. Ерунда.

— То есть ты не ходила к… ним? — Эмма чуть замешкалась перед тем, как произнести последнее слово. Ошиблась ли она специально или подала кому-то знак?

— К кому, Эмма? — Что она имела в виду под последним словом? Неужели это все-таки знак?

— К детективам.

— Нет. В смысле да. Ходила. Съездила в округ Саффолк пару дней назад.

Зачем она задает мне вопросы, на которые уже знает ответы? Какой же ядовитый зуб у друга, который предал! Как она может улыбаться мне после всего, что сделала! Погоди у меня. Правая рука дернулась. Я должна сделать это.

— И? — Надо отдать ей должное, я по голосу слышу, с каким трудом она сдерживает себя. Даже не представляла, насколько она двулична. (Здесь, в тюрьме, я думаю об этом и задаюсь вопросом, не социопатка ли Эмма; может, у нее тоже заморожены все эмоции и нет совести? Не это ли свело нас вместе?)

— Что «и», Эмма? И ничего. Ошибка свидетеля. Я им больше не нужна. Им нужна не я. Вот и все.

— Ты какими-то загадками говоришь, Долл.

— Я устала. У меня грипп. Вот и все.

Я сказала, что хочу полежать. Сказала, чтобы она не беспокоилась обо мне. И отключилась, уверенная, что мой мобильник прослушивается.

Мысль о предательстве моего единственного друга со скрипом и лязганием крутилась в голове, точно беличье колесо. Эмма знала все, думала я, и все рассказала. Теперь полиция тоже знает. Я попыталась вспомнить все, что знала об Эмме: ее анархизм в юности, убеждения против истеблишмента, нынешнее отношение к богеме, и сопоставить с тем, что она наплевала на все это и предала меня. Это же ясно как божий день: она пришла в ужас от моего признания и почувствовала себя обязанной выдать меня. Лежа на ее кровати, я выглядела совершенным монстром, которым, по сути, и была, и Эмма отреклась от меня. Я это чувствовала. Такое со мной происходило впервые.

Медленно и со скрипом колесо разворачивалось вспять вместе с моей логикой. Я знала Эмму несколько десятилетий. Когда-то она была никем, кроме как моим верным другом. Наша дружба была прочнее времени, надежнее мужчин, крепче семьи, вернее хлеба. Эмма была единственным человеком, которого я любила, и при мысли об этом меня как будто окатывало ледяной водой. Она всегда была единственной, кто мог причинить мне боль. И она причинила.

Как ни старалась, я не могла придумать, каким еще образом детектив Вассерман все-таки вышла на меня, чтобы вцепиться своими адскими когтями в мою шкуру. Только через Эмму, которая передала этой крысе Вассерман и ее плешивому напарнику мое пьяное признание. Я все больше и больше убеждалась, что все-таки рассказала ей обо всем в тот вечер.

Пьяная и злая, я бесцельно шаталась по квартире, пытаясь обрести цель. Вся мебель, казалось, вдруг увеличилась. Диван воинственно громоздился в гостиной, кровать угрожающе возвышалась посреди спальни, телевизор светился черной пустотой, лампы осуждающе склонили головы, подушки и вовсе издевались надо мной. Я поставила почти пустую бутылку дорогого виски на стойку в кухне и сварила огромный кофейник эспрессо. Наточила тесак. Достала отмычки из лыжных ботинок, где они хранились.

Даже когда я уже сунула нож и отмычки в сумочку, у меня еще не было плана. Я не знала, что хочу сделать с Эммой. Когда я слишком беспокоилась, не могла даже предложение сформулировать, не то что схему разработать. Это называется афазией. Мне хотелось напугать Эмму, может быть, чуток укоротить ей волосы или порезать картины, заставить ее признаться, что я все ей выложила и что она передала это копам. Мне хотелось, чтобы она сама мне все рассказала своими прелестными губами. Чтобы сама созналась в предательстве, и когда я услышу все, что мне нужно, я наконец перережу ее хрупкое белое горло. Рубиновое колье будет прекрасно смотреться на шее Эммы. Эстетика здесь очень важна.

Я надела черный парик, вязаную черную шапку, джинсы и черный пуховик. Мой швейцар меня не узнал и потому не пожелал мне хорошего вечера. А он был сверкающим и ярким, уличные фонари сияли, как осколки стекла. За каждым шагом в этом прекрасном городе следили камеры: в такси и на улицах, в метро и на столбах. Куда бы вы ни пошли, за вами всегда наблюдали, и единственный способ ускользнуть от камер — умереть. Я преодолела тридцать кварталов от своего дома до лофта Эммы: сначала пешком, затем взяла такси, а в конце даже утащила у какого-то курьера велосипед.

Улицы были пустыми и странно тихими, если не считать ветра и скрипа велосипедных колес. Свет отражался от холодных поверхностей, от радужных стекол, тускло мерцала флуоресцентная краска на матовом асфальте. Казалось, Манхэттен, похожий на дорогую шлюху, усыпанную бриллиантами и одетую в черный бархат, толкал меня вперед своей твердой рукой. Я кружилась в вальсе с невидимым партнером, кивая в такт и улыбаясь. Теперь, когда я приняла решение, все казалось чистым, как водка.

Я добралась до здания, где находится лофт Эммы. Когда-то давно это был просто склад. Дверь черного хода находилась в очень узком закрытом переулке. Я знала, что на парадной двери подъезда, где жила Эмма, был какой-то ювелирный замок, открывавшийся хитрым ключом. Этот замок я не могла взломать, но подозревала, что в боковой двери, которую использовали только для выноса мусора, замок не поменяли. И я оказалась права! Более того, в переулке не наблюдалось никаких камер. Я вскрыла замок за пару минут, и дверь распахнулась, готовая проглотить меня целиком. Я нырнула туда так резво, будто не валялась пьяной всю последнюю неделю.

Лифт со скрипом опустился. Двери его дрогнули, распахнулись, захлопнулись. Продолжая поскрипывать, лифт поднялся, содрогаясь, снова распахнул двери, чтобы с грохотом закрыть их за моей спиной. Я встала на колени возле двери в лофт Эммы и вставила в замок одну из своих отмычек. Мне даже не пришло в голову просто постучать. Я не думала, что могу в один момент все прекратить и просто поговорить с Эммой, спросить ее прямо, не предала ли она меня. Я не останавливалась и не удивлялась своей одержимости, я ползла вперед напролом, как медведь, и ни о чем не думала. Только ощущала. Замок с легким щелчком поддался.

Американские девочки растут, зная, как важно иметь подружек. Девичья дружба замешана на пробуждающемся эротизме и эмоциональной близости. Нет Эммы Вудхаус без Гарриет Смит, нет Энн Ширли без Дианы Барри.