Час урагана (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович

Я вызвал программу сортировки изображений и стал сравнивать две цифровые фотографии галактики NGC 6745 — по пикселям, по маленьким кусочкам пространства, которые на самом деле были огромными областями, по двадцать-тридцать парсеков каждая. Я был уверен, что мне удастся…

Участковый позвонил в дверь, когда у меня начали уставать глаза. Наверно, вовремя. Из-за его спины в прихожую заглядывало серое утро, тучи опустились еще ниже и, казалось, царапали коньки крыш, снег не шел, как и предсказывал Михаил Алексеевич, но если он действительно хотел обнаружить какие-то следы на месте вчерашней трагедии, то надо было поторапливаться, потому что снегопад мог начаться в любую минуту.

— Вы еще не готовы, Петр Романович? — недовольно пробубнил Веденеев, войдя в прихожую, но здесь и остановившись. — Скоро пойдет снег, надо…

— Да-да, — поспешил объяснить я. — Заработался… Рано утром, пока голова свежая…

— Свежая бывает колбаса, — резонно возразил участковый, — а голова бывает ясной.

— Ясной бывает погода, — не остался я в долгу, — а голова бывает соображающей, если на то пошло.

— Вот-вот, — проворчал Михаил Алексеевич, — соображение нам сейчас с вами понадобится.

— Что вы имеете в виду? — спросил я, когда мы уже шли к пруду, миновали последние дома и вышли на поляну, откуда начинался лесной массив, о котором говорили, что через год-другой все здесь вырубят и начнут строить новый поселок для людей богатых, не нам, пенсионерам, чета.

— Что вы имеете в виду? — повторил я, потому что Веденеев шел молча и целеустремленно, глядя на дорогу. — Вы что-то заметили вчера, о чем не сказали милиции?

— Я сам милиция, — буркнул участковый. — И не люблю, когда мне начинают…

Он оборвал себя — хотел, наверно, сказать какую-то колкость в адрес вчерашних оперативников, но не в моем же присутствии.

— Да, заметил, — продолжал Веденеев, немного помолчав. — И вы заметите тоже, когда придем на место. А пока…

А пока мы шли молча, миновали поваленное прошлогодней грозой дерево, пересекли вырубленный участок, по которому проходила высоковольтная линия, углубились в чащу и минут через пять вышли, наконец, к пруду.

Полынья, из которой вчера извлекли тело Олега Николаевича, за ночь замерзнуть не успела и виднелась черным большим глазом метрах в десяти от берега. Снег вокруг был весь истоптан, и какие следы тут мог еще обнаружить дотошный Веденеев, я не мог себе представить.

— Ну? — спросил он, пройдя по льду несколько шагов и остановившись, не доходя до полыньи: лед здесь был тоньше, и Веденеев не хотел оказаться вдруг в ледяной воде. — Видите?

— Что? — спросил я. — Здесь вчера так натоптали…

— Не здесь, — нетерпеливо сказал Михаил Алексеевич. — Дальше смотрите. Вчера в темноте никто не разглядел, а сейчас видно.

Я увидел. По ту сторону полыньи тянулись к противоположному берегу две цепочки следов. Непосредственно у кромки все было, конечно, затоптано, а дальше… Вот одна цепочка: кто-то шел к полынье. А рядом, почти параллельно, другая: кто-то шел обратно.

— Что это? — спросил я. — То есть, кто?

— Увидели, значит, — удовлетворенно проговорил Веденеев. — Давайте обойдем вокруг и посмотрим, откуда пришел человек. И куда ушел.

— Куда ушел… — повторил я, ничего толком не поняв.

Веденеев быстро пошел вокруг пруда, я едва за ним успевал, ноги скользили, а участковый шел уверенно и обогнал меня метров на пятьдесят. Когда я подошел, он, наклонившись, рассматривал на снегу что-то такое, чего я совершенно не различал: углубления, ямки, оттаявшие, а потом опять замерзшие участки…

— Валенки, — сказал он, не поднимаясь, — кто-то шел в валенках сначала к полынье, а потом вернулся и пошел вокруг пруда… к поселку, скорее всего. И пришел из поселка, а не со стороны станции.

— Что вы хотите сказать? — воскликнул я. — Кто-то хотел помочь Олегу Николаевичу выбраться, а когда не получилось, ушел, даже не попытавшись позвать на помощь?

Не ответив, Веденеев поднялся, отряхнул с колен снег и ступил на лед. Медленно, внимательно глядя под ноги, он пошел вдоль следов к полынье, до которой с нашего берега было метров сорок, а то и больше. Я стоял и смотрел, идти за участковым мне и хотелось, и было боязно, да что там боязно, я панически боялся, что лед треснет под моим весом, проломится… Господи, только не это. А ведь Веденеев тоже грузный мужчина…

Что могли означать следы? Может — ничего. Ну, был кто-то на пруду, так ведь не обязательно одновременно с Парицким. Может — раньше. Кто-то шел к станции, больше на этой стороне и делать нечего, кто-то шел… И свернул к полынье? Просто так? С противоположного берега было значительно ближе. А если не просто так, значит… Подошел, посмотрел на тонувшего Парицкого… Почему же вернулся на этот берег, если гораздо ближе — противоположный?

Веденеев тем временем прошел почти к самой полынье, до того места, где следы еще вчера были затоптаны оперативниками и спасателями. Постоял он там недолго, минуты две, и вернулся ко мне с видом задумчивым, и, я бы сказал, немного поэтическим, а вовсе не сумрачным, как следовало бы ожидать.

— Так я и думал, — пробормотал он.

— Что? — не вытерпел я. — Кто-то действительно видел, как тонул Олег Николаевич…

— Глупости, — прервал меня Веденеев. — Наоборот все было, понимаете?

— Наоборот? — я действительно не понял.

— Идемте, — вздохнул участковый. — Боюсь, что…

Чего боялся Михаил Алексеевич, я так и не узнал, потому что всю дорогу до поселка участковый молчал, как партизан на допросе, я пытался сначала спрашивать, но бросил это занятие, натолкнувшись на стену молчания. «Так я и думал». Думал — что? Никакие другие версии, кроме того, что какая-то, извините, сволочь, увидела попавшего в полынью Парицкого, поспешила на помощь, но перепугалась и дала деру, мне в голову не приходили, но и в этой версии я ощущал — не понимал логически, а именно чувствовал на подсознательном уровне — некую ущербность, неправильность. Похоже, у Веденеева было иное мнение, и я, естественно, хотел знать — какое именно.

Я думал, что мы зайдем ко мне, я поставлю чайник, и за чашкой чая Михаил Алексеевич все-таки расскажет о своих выводах, но с Балтийской улицы мы свернули на Покровку, и только тогда Веденеев повернулся ко мне и сказал:

— Петр Романович, вы знаете Асю Перминову?

Вопрос был неожиданным, и я не сразу нашелся, что ответить. Проще всего было сказать «нет», потому что никакой Аси Перминовой я не знал, в нашем отделе в Пулково работала лет десять назад Перминова, но звали ее Лидией Семеновной, занималась она теорией пульсаций короткопериодических переменных и ушла на пенсию, когда у нее родился второй внук, а зарплаты младшего научного, которую она получала всю жизнь, стало не хватать даже на месячный билет от города до обсерватории. Других Перминовых я не знал, но имя Ася, в отрыве от фамилии мне все-таки было знакомо, и потому я молчал, глядя на Веденеева, а он ждал моего ответа, остановившись на углу Покровки и Балтийского, будто именно от меня зависело, в какую сторону повернуть.

— Ася… — пробормотал я. — Это которая… ну…

— С приветом, — закончил за меня Веденеев. — Да, я о ней говорю.

— Не знал, что ее фамилия Перминова. Никто ее по фамилии при мне не называл.

Участковый кивнул.

— Вы ее вчера видели, Петр Романович?

— Я? Не помню. Давно перестал обращать на нее внимание. Она все время где-то тут ходит, бормочет что-то, понять ее трудно… А в чем, собственно…

— Вчера, — сказал Веденеев, — когда у пруда, а потом у дома Олега Николаевича собрался народ, Аси я в толпе не видел.

— Ну… — я попытался вспомнить. — Мне тоже кажется, что ее там не было.

— Странно, да? Она же везде появляется, как только что-то происходит. Любопытная. А вот днем я ее встретил, она шла по Покровке и что-то бубнила. И позавчера я ее видел, и днем раньше.

— Ну и что? — спросил я с нетерпением.

— Она в валенках была, вот что, — сказал Михаил Алексеевич суровым тоном и посмотрел на меня так, будто я перестал понимать очевидные вещи, не смог сложить два и два.