Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Не хочу сойти за «красного» и потому сошлюсь на человека, у которого побольше моего заслуг в белом движении — на сына знаменитого историка С. Г. Пушкарева, главу Народно-Трудового Союза российских солидаристов, Бориса Сергеевича Пушкарева:

«Октябрьская революция у нас произошла не на пустом месте. Идейно она готовилась чуть ли не сто лет, начиная… с декабриста Пестеля, чей образ желаемого будущего был весьма тоталитарным. И уж несомненно психология большевизма утверждалась у нас с шестидесятых годов прошлого века» [120. С. 325].

Н. А. Бердяев полагал, что перенос столицы из Петербурга в Москву очень символичен — восстанавливается многое, что было характерно для московского периода русской истории. Осмелюсь лишь в одном дополнить Николая Александровича: тут идет не только возвращение к каким-то прошлым, уже отжившим идеям. Происходит слияние двух одновременных цивилизаций.

«Интеллигенция наша дорожила свободой и исповедовала философию, в которой нет места для свободы; дорожила личностью и исповедовала философию, в которой нет места для личности; дорожила смыслом прогресса и исповедовала философию, в которой нет места для смысла прогресса; дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповедовала философию, в которой нет места для справедливости и ни для чего высокого. Это сплошная, выработанная всей нашей историей, аберрация{17} (аберрация — то есть искажение. Термин пришел из физики и техники. Аберрация вида в объективе фотоаппарата, например — Авт.) сознания» [121. С. 20].

Вряд ли можно доказать, что в истории России была абсолютно неизбежна попытка воплотить в жизнь любую из утопий и попытаться построить насквозь искусственное общество. Но ведь и «аберрация сознания» выработана «всей нашей историей»… Ну пусть не всей, сто двадцать лет — тоже немало.

Только почему же аберрация? Совместить ценности двух цивилизаций русскому европейцу Бердяеву кажется не только невозможным, но и просто несусветной глупостью. Но это только его мнение — для миллионов людей мир выглядит совсем иначе.

Да, в России начала XX века были «Вехи» — но какой процент интеллигенции был сторонниками «Вех», а какой — против? Стоило этой книге попасть на прилавки — и поднялся многоголосый вой, прямо какой-то шабаш!

«Мерзейшая книжица за всю историю русской литературы», — писал Горький.

Кадет Милюков — вовсе не единомышленник и партайгеноссе Горького, но он поехал в лекционное турне по России, чтобы «опровергнуть «Вехи».

Мережковский в религиозно-назидательном стиле «обличал» авторов «Вех» — они «соблазняют малых сих» (правда, в чем соблазн — не объяснил).

Общество распространения технических знаний вынесло резолюцию со словами: «продукт романтически-реакционного настроения».

Это еще ничего! «Духовный маразм», «подгнившие вехи», «плоская, недостойная книга», «нестерпимое зловоние реакции», «ядовитые семена» — это все из отзывов на «Вехи».

Черносотенцы орали про «козни злобесного Бердяева», а Ленин разразился картавыми воплями про «энциклопедию либерального ренегатства».

По особому сборнику, направленному против «Вех», выпустили такие разные партии, как кадеты и эсеры.

Причем никто из «оппонентов» не спорил с «Вехами» по существу. Для интеллигенции важно было не прочитать сборник и выработать собственное отношение, а «занять позицию» — то есть присягнуть ордену «своих».

Европейцы — но в чем-то мыслят как туземцы.

Утопия примиряла две России. Это было некое «третье состояние», в котором находилось свое место и для русских европейцев, и для туземцев.

Нынче все так полюбили царскую Россию и династию Романовых, что просто неприлично сказать вслух, напомнить общеизвестное — а ведь свергнуть ее хотели решительно все… Ну, почти все. Инородцы не любили ее, как «тюрьму народов». Черная сотня — как государство, где правят инородцы. Рабочие — как государство, в котором их не ставят ни в грош и всячески унижают. Буржуазия — как государство, в котором будь ты хоть миллиардер — а оставаться тебе навсегда выскочкой и нулем, презираемым аристократией. Крестьяне — как государство помещиков. Помещики — как государство, которое мало поддерживает помещиков.

Интеллигенция (почти все) и дворяне (большинство) как государство, в котором нет свободы и где не допускают до власти таких замечательных людей, как они.

В сущности, все политические силы, какие только были в государстве Российском к началу XX века, хотели социальной революции, хотя и по разным причинам. Мне уже доводилось показывать в других книгах: сторонников у царского режима почти не было [122].

Даже силы, которые сегодня кажутся лояльными, чуть ли не охранительными (например, правые кадеты, любившие одновременно и либеральную идею, и царя-батюшку), в те времена вовсе не считали себя и не считались другими такими уж лояльными царизму. Ведь даже для того, чтобы воплотить в жизнь программу правых кадетов, нужно было самым коренным образом переделать, изменить до полной неузнаваемости все русское государство.

Итак, все были радикалами, все хотели перемен — но только разных, в разном направлении. И что характерно, совсем разных вещей хотели русские европейцы и русские туземцы.

Глава 8

ТУЗЕМЦЫ В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

Имения горят, потому что в них триста лет пороли и насиловали крепостных девок.

Русские европейцы хотели чего-то похожего на французскую революцию 1789–1793 годов. Пусть будет кроваво, сурово, пусть прольется излишняя кровь — но «зато» потом будет хорошо — сплошные законность и прогресс. Можно показать на огромном количестве примеров, как русские интеллигенты играют в революционеров Франции, стараются уподобиться своим французским прототипам.

В глазах Милюкова он выглядел почти как Тьер — этот французский историк в 1871 году возглавил правительство в Версале и подавил так называемую Парижскую коммуну. Теперь Милюков — тоже профессор-историк, автор книг по русской культуре, стал министром Временного правительства. Наверное, у него и миссия такая! Речи Милюкова становятся даже по фразам похожи на выступления Тьера. Так же точно и Гучков, выступая в Думе, потом на заседаниях Временного правительства, делал такие же жесты и принимал такое же позы, как Дантон, выступая в Конвенте в 1791 году.

Между прочим, у самих французов эти аналогии вызывали в основном взрывы хохота, — как некое странное извращение «загадочной русской души». У них с самого начала, у же в 1918 году, не было никаких сомнений — русская революция совсем не похожа на французскую революцию 1789–1793 годов. Так что иллюзии русских европейцев — односторонние.

Русские европейцы и позже, уже в ходе Гражданской войны 1918–1922 годов, старались проводить исторические аналогии. Пока получается — они продолжают прямые параллели с историей Франции.

После октября 1917 г. аналогии получаются все хуже и хуже… И тут же появляются другие! В первую очередь аналогии с падением Римской империи. Еще в самом начале XX века их культивировал Валерий Брюсов — очень уж его привлекали картины распада, гибели, конца цивилизации. Теперь в падении Римской империи, гибели или скитании уцелевших римских патрициев, в нашествии крушащих культурные ценности варваров русская интеллигенция находит что-то родное…

Удивительно — но во всей русской истории для событий 1917–1918 годов находится одна аналогия — это Смутное время 1603–1613 годов. Ни эпоха Петра, ни разинщина не рассматриваются.

Но главное — кошмар Октябрьского переворота, последовавшего за ним обвала вызывал у русских четкое ощущение — Россия отпала от Европы. И это — позор, это гибель, это полный конец всему и несказанная низость. Прекрасное стихотворения Н. Гумилева слишком хорошо, чтобы не привести его полностью.

Франции

Франция, на лик твой просветленныйЯ еще, еще раз обернусь.И, как в омут погружусь бездонныйВ дикую мою, родную Русь.Ты была ей дивною мечтою,Солнцем стольких несравненных лет,Но назвать тебя своей сестроюВижу, вижу, было ей не след.Только небо в заревах багрянцевОтразило пролитую кровь,Как во всех твоих республиканцахПробудилось рыцарское вновь.Вышел — кто за что: один, чтоб в мореФлаг трехцветный вольно пробегал,А другой за дом на косогоре,Где еще ребенком он играл.Тот — чтоб милой в память их разлукиПринесли почетный легион,Третий — так себе, почти от скуки,И средь них отважнейшим был он!Мы собрались, там поклоны клали,Ангелы нам пели с высоты.А бежали — женщин обижали,Пропивали ружья и кресты.Ты прости нам, смрадным и незрячим,До конца униженным, прости!Мы лежим на гноище и плачем,Не желая Божьего пути.В каждом словно саблей исполинаНадвое душа рассечена,В каждом дьявольская половинаРадуется, что она сильна.Вот ты кличешь: — «Где сестра Россия,Где она, любимая всегда?» —Посмотри наверх: в созвездьи ЗмияЗагорелась новая звезда [123. С. 222–223].

Гумилев не был бы Гумилевым без мистики: раз гибнет Россия — значит, «в созвездьи Змия загорелась новая звезда». Гумилев приписывает Франции нежную любовь к «сестре России»… Эмиграция 1920-х годов очень хорошо узнает, как сильна эта любовь французов к русским. У большинства эмигрантов всякие иллюзии развеются очень быстро, а у последних — в 1939 году: после подписания пакта Молотова — Риббентропа множество русских эмигрантов арестуют и будут держать в концентрационных лагерях, как опаснейших смутьянов, готовых в любой момент помогать совместной мощи Сталина и Гитлера.