Первые шаги жизненного пути - Н Гершензон-Чегодаева

Насколько я знаю, Сергей Михайлович вполне преуспел в жизни, большая часть которой прошла в Киеве, на Украине. Крупный биолог-генетик, действительный член Украинской академии наук, он, кажется, обрел мировую известность, дожил до глубокой старости Но горестно и страшно говорить об этом - мало известно мне таких черных "злодеев", словно бы сошедших со страниц романов Диккенса, как мой дядюшка.

Еще юношей он стал отдаляться от семьи, почти порвал с отцом, а после его смерти, живя в одной квартире с матерью, сестрой и ее семьей, практически не общался с ними, всячески подчеркивая, что с "веховским" Гершензоном и его близкими у него, коммуниста, нет ничего общего. Я-то дружила с двумя его детьми - братом Сашей, бывшим года на три старше меня, и сестрой Еленой, Елей, совсем еще малышкой. Их мать, Елена Дмитриевна, тетя Леля, тоже была биологом, милой женщиной лет тридцати.

Где-то в 1937-1938 году случилась трагедия: у тети Лели открылась саркома. Несколько месяцев она мучительно умирала, а в это время Сергей Михайлович завел роман с другой женщиной. Помню, как возмущались взрослые его беззаботной болтовней с этой дамой по телефону (висящему, как подобает в коммунальной квартире, в коридоре), заверениями, что он прекрасно настроен, отлично себя чувствует. В больнице он не показывался - врачи в конце концов просто потребовали, чтобы он пришел к умирающей жене, отчаянно его звавшей. Она умерла при нем, дождавшись, наконец, его появления... Когда в 1940 году умирала его мать, он вел себя точно так же, не пожелав ни увидеться с ней, ни проститься. Едва похоронив тетю Лелю, дядюшка женился. Своим поведением с покойной женой он вызвал такое возмущение своих и ее сослуживцев, что счел за благо взять место в Киеве, которое ему, видимо, еще раньше предлагали, и уехал из Москвы, оставив осиротевших детей на попечение тещи, полусумасшед-шей старухи, решительно непригодной на роль воспитателя. Ненормальность этой бабушки обнаружилась в том, что болезненно, страстно, не зная меры любя внука, она люто возненавиде-ла маленькую внучку, превратила ее в форменную Золушку. Закармливая толстого Сашку пирожными и конфетами, позволяя ему не ходить в школу и по целым дням валяться в постели, она держала Елю впроголодь, била, выгоняла спать в коридор - счастье, что рядом были вторая бабушка и тетка. В конце концов существование Ели стало настолько невозможным, что мой отец написал Сергею Михайловичу, требуя, чтобы он вмешался и как-то решил судьбу дочери. Дядя приехал и забрал ее - сын остался с бабкой. Я никогда больше не видела Елю. Отец запретил ей всякие сношения и с моей семьей, и с братом.

В войну Саша был эвакуирован с бабушкой куда-то в Сибирь. Там бабушка умерла, и он, мальчик лет тринадцати, оставшийся совсем один, отправился в странствия на розыски отца, добрался до него в Новосибирске, куда была эвакуирована Украинская академия наук. Отец не пустил его на порог.

Долгое время родные - моя мать и сестры тети Лели - ничего не знали о Саше. В 1945 году он вдруг появился у нас - тощий, оборванный, грязный, в коросте и вшах. Рассказал скупо, что был бродягой, нищим, шатался по России с такими же, как он, беспризорниками. Тетки отмыли, одели парня, но, привыкший к воле, он через несколько дней сбежал - и был арестован за бродяжничество и беспаспортность (ему уже исполнилось семнадцать), а затем выслан во Владимир - почему-то именно этот город был ему определен судом как место жительства.

Помню, что нанятый тетками и Александром Борисовичем Гольденвейзером адвокат умолял Сашу позволить рассказать о том, как отец-академик выгнал его вон - вероятно, это изменило бы отношение к нему суда, но Саша категорически не позволил. Всю жизнь он любил отца, не сказал о нем ни одного дурного слова, пытался как-то связаться с ним, с сестрами (у Сергея Михайловича родилась от второй жены дочь Злата). Бесполезно. Сергей Михайлович не желал знать ни сына, похожего на него лицом как две капли воды, ни - позже - столь же похожих на него внуков.

Саша не давал никаких поводов для такого отношения. Годы бродяжничества не испортили его: он тянулся к знаниям, много читал, нежно любил родных - мы с ним были лучшими (друзьями вплоть до его смерти в 1996 году от злостного диабета. Тогда, в сороковые, почти сразу после суда и высылки во I Владимир он был призван в армию - та, еще жуковская армия стала для него настоящей школой: он кончил там семь классов, получил специальность радиста; вернувшись во Владимир, поступил в техникум, затем в институт... Прожил прекрасную, .достойную жизнь, до конца оставаясь таким же добрым, чистым, умеющим любить и прощать, каким был в юности.

А отец? Я мало знаю о нем, не знаю даже, жив ли он еще. В 1995 году был жив. Какова его научная репутация, не ведаю. Человеческая - все та же. Однажды в санатории "Узкое" мама познакомилась с супружеской парой ученых-биологов. Возникла взаимная симпатия, однако мама чувствовала, что ее новым друзьям что-то мешает держаться с ней просто. Наконец, они не выдержали. "Простите, Наталия Михайловна, за такой нескромный вопрос, но какие у вас отношения с вашим братом?" - "Решительно никаких". Последовал вздох облегчения: "Какое счастье! Вы так нам нравитесь и нам так было тяжело думать о вас как о сестре этого человека!" Не хочется передавать то, что рассказали маме биологи о поведении ее брата в эпоху борьбы с генетикой как "буржуазной псевдонаукой", о его неблаговидной роли в судьбе некоторых ученых-генетиков, его учителей и коллег. Их рассказы - на их совести.

Что еще? Однажды в трамвае напротив меня сел высокий красивый мужчина средних лет с очень знакомым лицом. Он всю дорогу не сводил с меня глаз но не так, как может смотреть мужчина на привлекшую его внимание молодую женщину. Похоже, я тоже ему кого-то напомнила: ведь я похожа лицом и на бабушку, и на него самого...

А имени Гершензона в моей семье больше нет. Когда Саша после армии, в начале пятидесятых годов - времени разгрома Антифашистского еврейского комитета и нагнетания антисемитизма - работал во Владимире на тракторном заводе, ему посоветовали в комитете комсомола сменить фамилию. Он взял русскую фамилию матери, о чем потом очень жалел. Но, может быть, так и лучше? Человек, предавший память отца, отрекшийся от матери и собствен-ного сына, потерял право передать дальше внукам и правнукам имя Михаила Осиповича Гершензона.

Как мог вырасти в семье М.О.Гершензона, в колонии Лидии Мариановны Арманд непорядочный человек с сердцем, обросшим мохом?

В нашей семье существует предание: когда Мария Борисовна ждала своего второго ребенка (только что потеряв первого), ей приснился сон. К ней пришел ангел и сказал: "Ты родишь сына. Назови его Бенедиктом, что значит "благословенный Богом". Бабушка была религиозной, но отнюдь не суеверной женщиной. Имя "Бенедикт" (в православном варианте Венедикт) ей не нравилось; сыну уже было приготовлено прекрасное имя Сергей. Родился ребенок редкой красоты, тонкий, умный, талантливый, воистину отмеченный Богом. "Сережа - маленькое чудо!" - говорил о нем отец. Но... когда отступается Бог, воцаряется кто-то другой. Наверное, все-таки следовало назвать мальчика Бенедиктом. Бенедикт Гершен-зон - совсем неплохо!

...Передавали, что, когда мама умерла, Сергей Михайлович выразил сожаление.

Дмитрий Вячеславович Иванов (род. 1912)

Могла ли думать Н.М.Гершензон-Чегодаева, когда в начале 1950-х писала в своих воспоми-наниях о тоненьком двенадцатилетнем мальчике с изуродованной рукой, какое место в ее жизни и жизни всей нашей семьи займет в 1960-1970 годы этот Дима, какими, едва ли не самыми близкими для нее людьми станут сын и дочь Вячеслава Иванова и Ольга Александровна Шор секретарь и добрый гений писателя и его детей? "Фламинго" называли ее Дима и Лидия, уверяя, что ее розовые крылья осеняют и защищают их своей безграничной добротой...

Ольга Александровна, человек причастный литературе, была близким другом Гершензонов и всего круга писателей и философов Серебряного века. На фотографии похорон Михаила Осиповича можно видеть ее, стоящую у гроба с прекрасным скорбным лицом. Вскоре после того она уехала в Италию, куда в 1924 году эмигрировал Вячеслав Иванов, и прожила с ним и его детьми до конца жизни, редактировала и издавала его труды, свято хранила его память. Диму она буквально спасла: он унаследовал от Веры тяжелую форму туберкулеза, несколько лет лечился в Давосе, в Швейцарии, и Ольга Александровна не отходила от него, выхаживала и опекала как родная мать.

Дмитрий совсем поправился, окончил Сорбонну, стал журналистом, французским коррес-пондентом в Италии. Когда началась война, он как французский подданный должен был верну-ться во Францию, но был освобожден от военной службы - изуродованная в детстве правая рука, возможно, спасла ему жизнь.

Обо всем этом мы узнали много позже. В течение 1930-1940-х годов Гершензоны не имели никаких сведений ни об Ольге Александровне, ни о Вячеславе Иванове и его семье. Доходили смутные слухи, что Вяч. Иванов принял католичество, стал чуть ли не кардиналом... Кардиналом он, разумеется, не стал, но католичество принял, хотя и с православием не порывал до конца, придерживаясь очень широких эйкуменических взглядов; работал библиотекарем в библиотеке Ватикана вплоть до прихода к власти Муссолини, запретившего лицам иностранного происхождения состоять на службе.