Третья причина (сборник) - Николай Дмитриев

— Откуда же такая разница? — изумился Иртеньев. — Ведь орудия главного калибра, как мне известно, одинаковы.

— Есть ещё один фактор: скорострельность, — сухо пояснил Бриллинг и снова заглянул в листок. — Мною подсчитано: число выстрелов нашей эскадры опять же, я напоминаю, в одну минуту сто тридцать четыре, а у японцев — триста шестьдесят.

Флагманский артиллерист строго посмотрел на Иртеньева и, видимо, считая, что высказался достаточно полно, умолк. Полковник подумал и, тщательно взвешивая слова, осторожно спросил:

— А что вы можете сказать о качестве самих снарядов?

Бумажный листок в руке Бриллинга заметно дрогнул, и его взгляд, обращённый на Иртеньева, странным образом изменился. До этой минуты артиллерист просто давал информацию, сейчас же (и это полковник понял сразу) моряк пытался дать оценку своему собеседнику. Впрочем, такое разглядывание длилось секунду-две, а потом Бриллинг снова заглянул в свой листок и тем же ровным голосом сообщил:

— Если вы имеете в виду взрывную силу, то тут соотношение таково: в каждом нашем двенадцатидюймовом снаряде заложено пятнадцать фунтов пироксилина, а в таком же японском — сто пять фунтов шимозы. В пересчёте на общее число орудий имеем пятьсот фунтов в минуту против семи тысяч пятисот. Как видите, цифры впечатляющие…

Бриллинг замолчал и, наконец-то отложив листок в сторону, ждал, что скажет Иртеньев. Полковник выждал паузу и, осторожно направляя разговор в нужное ему русло, заметил:

— Видите ли, Карл Иванович, говоря о качестве, я имел в виду не мощность взрыва, а саму способность взрываться…

— А-а-а, вон оно что… — в голосе Бриллинга проскочили уважительные нотки. — Вы уже успели ознакомиться с испытаниями, проводившимися на Русском острове адмиралом Эссеном.

Ни о каких испытаниях Иртеньеву известно не было, но на всякий случай он многозначительно промолчал. Однако Бриллинг, восприняв это как должное, пояснил:

— Действительно, тогда подтвердилось, что наши ударные трубки туговаты и порой снаряд, пробив препятствие, не успевал взорваться, но при попадании в броню, результат был отменный.

— Вы так считаете? — Иртеньев немного подумал и только потом несколько неуверенно возразил: — А чем же тогда объяснить столь плачевный итог?

— Вы, конечно, имеете в виду Цусиму? — уточнил Бриллинг и с некоторым превосходством в голосе уточнил: — А вот Порт-Артурская эскадра имела те же снаряды и при последней, правда, неудачной из-за гибели Витгефта, попытке прорыва нанесла такой урон японцам, что те даже отказались от преследования.

— Тогда в чём же вы видите корень зла? — быстро спросил Иртеньев.

— Во-первых, в тактике боя, уважаемый Пётр Евгеньевич, а во-вторых, в элементарной выучке. Ведь не секрет, как бы ни был совершенен снаряд, если он не попал в цель, то…

Вместо того чтобы договорить Бриллинг лишь картинно развёл руками, и тут Иртеньев, неожиданно для себя, сопоставив слова флагманского артиллериста с тем, что знал сам, пришёл к одной мысли, которую очень даже стоило проверить…

В купе было шумно. Вагон гудел пьяными голосами, беспрестанно хлопали двери, и какие-то люди без конца слонялись по коридору. За стеклом, покрытым изморозью, проплывал однообразный зимний пейзаж, и только когда время от времени слышался сиплый паровозный гудок, мимо окна неслись рваные клочья пара.

Уютно устроившись в самом углу насквозь прокуренного купе, Иртеньев с интересом поглядывал на своих случайных попутчиков и привычно анализировал обстановку. Пока всё было нормально и чины, заполнившие места ещё во Владивостоке, просто были безмерно рады тому, что наконец-то получили возможность уехать в Центральную Россию.

Вообще-то комендант, выправляя полковнику проездные бумаги, настоятельно советовал ему до времени воздержаться от поездки. Убеждая Иртеньева, генерал упоминал, что недавние беспорядки во Владивостоке начались после обычной базарной драки, переросшей в погром, не говоря уже о Красноярском восстании, которое, как сообщил комендант, пришлось подавлять воинской силой.

Конечно, Иртеньев знал, что генерал прав и обстановка сложная, поскольку станции по пути следования наводнены стремящимися домой бывшими каторжанами, солдатами, мастеровыми, и всё же, поколебавшись, полковник принял решение, несмотря ни на что, немедленно отправляться в Петербург.

Поезд был переполнен ещё от Владивостока, а когда в Харбине на него стали садиться ещё и получившие пропуск манчжурцы, всё оказалось забитым до отказа. Так у полковника к трём попутчикам, севшим с самого начала, добавилось ещё двое. Теперь в соседях у Иртеньева было пятеро офицеров, старший из которых оказался штабс-капитаном.

А вообще поезд с его грязными, нетоплеными вагонами теперь мало напоминал сибирский экспресс. Что же касалось пассажиров, то через открытые для вентиляции двери купе Иртеньев видел то жёлтые лампасы забайкальских казаков, то зелёные воротники пограничников, а то и украшенные контрпогончиками синие тужурки железнодорожников.

Кто он сам, Иртеньев не признавался и, поскольку на нём было партикулярное платье, то офицеры с ним, как со «шпаком», особо не церемонились, но тем не менее, когда пришло время подкрепиться, его гостеприимно пригласили к столу.

Поскольку вагон-ресторана здесь не было и в помине, а железнодорожные буфеты мгновенно опустошались, изрядно проголодавшийся полковник не стал отказываться, выставив со своей стороны бутылку «Антипасовской», благоразумно прихваченную в Харбине.

Тут же добавилось ещё пару бутылок, офицеры дружно принялись доставать, у кого что есть, и через пару минут на откидном столике громоздились банки консервов, колбаса, сыр, балык, хлебный каравай и целый котелок красной икры с воткнутой в неё расписной ложкой.

Первую бутылку сразу разлили по стаканам, и штабс-капитан на правах старшего, оглядев всех, с некоторой запинкой, глуховатым голосом, провозгласил тост:

— Господа… Значит, с возвращением нас…

— Позорным… — неожиданно зло окончил за него один из поручиков и, не чокаясь, опрокинул стакан.

Офицеры переглянулись, опустив глаза, выпили, а когда принялись за закуску, самый молодой, подпоручик, наскоро проглотил ломтик золотистого балыка и, торопливо, ни к кому, собственно, не обращаясь, заговорил:

— А всё они… Наши морячки-самотопы… Вместо того чтоб японцам коммуникации резать, они в бухте отсиживались…

— Мы тоже хороши… В белых рубахах на пулемёт, так его… — и штабс-капитан забористо, вслух, выматерился.

— Нет-нет! — горячо запротестовал подпоручик. — Мы в Артуре и морские мины на япошек с горы скатывали, и бомбы с воздушного змея кидали, и стрелы с пироксилином пускали… [39]