"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

«Где пристрастие к миру? Где золото и серебро? Где множество рабов и слава? Все это — персть, все — пепел, все — тень. Но, придите, возопием Бессмертному Царю: Господи! вечных благ Твоих сподоби преставившегося от нас, упокояя его в нестареющем Твоем блаженстве».

Феодосия еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться в голос. Марфа крепко держала ее за руку.

«Вспомнил я слова пророка, вопиющего: "я земля и пепел", и еще заглянул в гробы и увидел кости обнаженные, и сказал: итак, кто же царь или воин, или богатый, или убогий, или праведник, или грешник?»

— Истинно, — шептала женщина, — прах и пепел мы.

После чтения евангельских отрывков о воскресении положено было петь «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…», но гроба в храме не было, поэтому хор сразу начал «Вечную память».

— Ма, а теперь что?

— Теперь поминальный обед, Марфуша. — Феодосия поискала глазами мужа.

Мрачным было лицо боярина. Он вспоминал, как Никита Судаков, в самую первую их встречу, когда Вельяминов еще только ехал в Орешек, сказал: «Ты, Федор Васильевич, хоша и думаешь об этих вещах, однако ж не родился в них, не знаешь, каково жизнь будто как в остроге провести. А тяжелее всего, что живешь и думаешь, что нет выхода иного, кроме как с жизнью расстаться. И на том спасибо, ежели Господь даст кончину ту, что в своей постели, а не в огне или на плахе».

«Не дал в своей постели-то, — горько думал Федор. — А может, так оно и лучше — сколько лет он по Ладоге ходил, ровно родная земля ему озеро».

Полная, бледная луна взошла над Новгородом. Марфа приютилась на сундуке, поджав ноги, глядя в окно на крупные не по-осеннему звезды.

«Господь всеблагий, — шептала она, — пусть дедушке у тебя хорошо будет. Обещаю, что баловаться не стану, и маменьку с батюшкой буду слушаться. Дедушка такой добрый был…»

— Марфуша, — отец стоял со свечой на пороге горницы.

— Батюшка, а правда, когда умрешь, свидишься со всеми у престола Божьего?

— Правда, — Федор подоткнул дочери одеяло и поцеловал в лоб.

— А где сейчас дедушка?

— В царстве Господнем, с праведниками пребывает.

— Почему все меня бросают? — крупная слеза скатилась по щеке Марфы. — Дедушка утонул, с Петенькой я не свижусь более.

— Как ты маленькая была, и Петя уехал, так тоже говорила, что не свидишься? — улыбнулся Федор. — Однако же сейчас повстречалась, дак, может, и еще встретитесь.

— А правду говорят, что война будет? Сегодня, как дедушку поминали, я слышала, люди говорили.

— По всему выходит, что будет. Спи, голубка. — Федор поднялся и услышал отчаянный шепот: «А ежели тебя на войне убьют, мы с маменькой совсем одни останемся?».

— Не убьют меня, Марфуша. Обещаю.

Феодосия сидела на постели, безучастно уставившись на бревенчатую стену. Дверь, чуть скрипнув, отворилась.

— Ложись, — Федор подошел к ней, обнял. — Лица ж на тебе нет.

В неровном пламени свечи глаза ее были будто два бездонных колодца.

— Федь, посмотрела я отцовские бумаги. Как знал он, что помирать ему скоро — все продано, все завещано, долги уплачены, по распискам все получено.

— Я тебе больше скажу, батюшка твой деньги кое-какие в Европу вывел.

— Знаю я, говорил герр Клюге, что, мол, пятеро их таких есть, купцов, у кого судаковское золото вложено, и что в любой момент, буде нужда настанет, можно его будет получить, да с прибылью. Только, Федя, это как если бы на небе те деньги были — где мы, и где те купцы?

— Кто знает, голуба, — Федор обнимал ее, чуть касаясь губами щеки, — как судьба сложится? А батюшке твоему в ноги поклониться надо, не видал я, чтобы о семье так заботились.

— Как я еще маленькая была, — Федосию понемногу отпускало напряжение, — батюшка говорил, что дороже семьи родной ничего у человека на свете нету. Федь, я вот все думаю, ежели что, как я с Марфой одна останусь?

— Не останешься, видишь же, я всегда возвращаюсь, так и сейчас вернусь. Куда я без тебя?

Феодосия распустила косы.

— И мне без тебя не жить.

Уже потом, подняв голову с его плеча, тяжело дыша, она с тревогой вгляделась в лицо Федора.

— Когда провожать тебя?

— Семнадцатого января тронемся. — Он поднес чашу с водой к ее губам. — Конницу я веду, еще Глинский с Захарьиным со мной будут и царь татарский, Шигалей.

— А дальше что?

— Дальше — война. Пока Ливония нашей не станет.

Интерлюдия

Порт-Рояль, Ямайка, 1560 года

Ворон дрался сразу с тремя. Один из нападавших уже лежал, скорчившись, в густой грязи, изо рта его толчками выплескивалась темная густая кровь.

Они выследили его, когда Ворон выходил из кабака, на втором этаже которого сдавались комнаты с почасовой оплатой, там он встречался со своим агентом и дошел уже почти до набережной, когда трое перегородили ему дорогу в узком проулке. Ворон увернулся от выпада и, перекатившись по земле, полоснул одного шпагой снизу вверх, распоров надвое.

Человек истошно завопил, но в Порт-Рояле такие крики были делом обычным, на драки тут никто внимания не обращал.

Это были испанцы, точнее кастильцы, Ворон отличал их сразу. Черт, думал он, парируя удары последнего из трех, здорово же я насолил Филиппу, если за мной посылают головорезов из Старого Света. Будто своих не хватает.

Шпага испанца чиркнула по белоснежному рукаву рубашки Ворона, на котором сразу расплылось кровавое пятно, будто роза распустила лепестки.

— Утрись, англичанин, — нападавший презрительно рассмеялся.

Он был далек от истины, но никто не стал его поправлять. Ворон одним движением вонзил острие шпаги в живот нападавшему. С проворотом вонзил. Тот охнул, согнулся в три погибели и рухнул как подкошенный. Ворон знал, что испанец сейчас невыносимо страдает, но ему надо было знать правду.

— Добей, Куэрво! — прохрипел раненый по-испански. — Будь милостив, добей!

— Кто тебя послал?

— Карвальо. — Это было его последнее слово. На губах испанца выступила кровавая пена, в следующее мгновение он смолк навсегда.

«Жемчужина» стояла в укромном заливе, куда не заходили испанские корабли. Ворон заперся в капитанской каюте и велел не беспокоить.

Три года назад жаркой ночью в Танжере он сказал ей, что не вернется, потому что понимал, что не может забрать ее с собой. Но всю дорогу до Бордо ему больше всего хотелось крутануть штурвал, и, если понадобится, сжечь весь город, лишь бы она была рядом.

Каждую ночь его медноволосая любовь приходила к нему в снах, он слышал ее смех, ее дыхание, ее шепот. Потом был Гамбург. Он стоял на вахте, когда услышал оклик.

— Эй, на «Клариссе»!

— Что надо? — Степан перегнулся через борт. С пришвартованной рядом шхуны донеслось:

— Капитан на борту?

— Ну, я капитан.

— Письмо для тебя из Танжера. Забирать будешь?

Он открыл шкатулку черного дерева — вместе с корабельными бумагами он хранил там ее письма. Когда он их перечитывал, ему казалось, что он слышит ее голос.

«Ты сказал, что не вернешься.

В детстве я мечтала о дальних странах и могучих морях, о том, что где-то за этими морями есть человек, которому я могу довериться без остатка, на всю жизнь. Когда я встретила тебя, я поняла, что сказка стала явью.

Я буду всегда ждать тебя, мой капитан, всю мою жизнь.»

Степан вернулся в Танжер зимой. Он сдал «Клариссу» новому капитану, съездил по делам в Лондон и наконец позволил себе передышку. «Изабелла» еще только поднималась на Гринвичской верфи, и, как только в порту стало известно, что Меченый свободен, к нему зачастили агенты судовладельцев. Он взял выгодный рейс, как раз до Танжера и обратно.

Море было спокойным, ветер — попутным, но Степан весь извелся. Он не знал, что делать — привезти Изабеллу в Лондон можно, только обвенчавшись с ней, а губернатор Карвальо, судя по всему, умирать не собирался.

Но, когда он переступил порог губернаторского дворца, все его сомнения разом улетучились.