Ум лисицы - Георгий Семенов

Жанна Николаевна стояла в безмолвии и переводила взгляд с одного на другого, не в силах понять причины всеобщей злости, какую вызывал в людях этот приятный и горделивый человек, которого она видела второй раз в жизни. «Странствующий рыцарь», как она окрестила Сухорукова, сильно действовал на людей, а точнее сказать, на мужчин, таинственным образом возбуждая в них агрессивность. Она еще никогда на видела Вячеслава Ивановича в таком бешенстве. Казалось, будто в поле зрения старика попал давно искомый объект, на котором он хотел выместить всю свою ненависть, накопленную за долгие годы жизни, будто Сухоруков был олицетворением зла, его сверкающим самородком, и именно он должен был поплатиться за всеобщее зло, рассыпанное крупинками по грешной земле.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на корт не пришли Антоновы.

— А вы не заметили, молодой человек, — визгливо сказал вдруг иссякший в своей злобе старик, — что все наши модные поэты, пик их славы совпал с тем временем, когда были модны мини-юбки? Совпадение или мистика? Если вы того же сорта, вы безнадежно опоздали. Мини-юбки теперь вульгарны. Подумайте об этом!

— Я из другой фирмы, — ответил с дрожью в голосе Сухоруков.

— Ах, ах, ах! Все понятно! Это я слышал прошлым летом, — кривляясь, проворчала пальма, раскачиваясь в кадке. — Одна пятилетняя девочка рассказывала о папе-строителе. «Папа так измучился… Погибает совсем на своей стройке… Один с шестого этажа упал за своим валенком…» — «Как это за валенком?» — «Валенок упал с ноги, а он за валенком». — «Разбился?» — «Погиб совсем… А другой позвонил папе и говорит, я не могу прийти на работу, у меня сегодня дети родились… Старый! Уже сорок лет! А у него дети родились». Чудесная девочка! И мысли и чувства — все в ее рассказе. А что есть предмет поэзии? Человек с его образом мыслей и чувствами.

— И с валенками, — сказал Сухоруков, тут же пожалев об этом.

Старик примолк ненадолго, а потом сказал, махнув рукой и как бы подводя итог:

— Девочка маленькая, чуть побольше валенка, а ведь знает о жизни больше, чем мы с вами. А вы говорите — книга! Простите, а где же ваша милая супруга? Что-то я ее не вижу.

— С ней все в порядке, — ответил Сухоруков, умолчав о том, что Катя вчера вечером уехала в Москву.

— Вы молодец, — благодарно шепнула Жанна Николаевна. — А я боялась, сорветесь. Молодец!

Старик здоровался с Антоновыми, те делали вид, что ждут откровений, улыбались ему, застыв со своими ракетками и сумками, перестав жевать яблоки.

«А жизнь я знаю, — думал тем временем Сухоруков, с угрозой глядя в большую круглую спину, обтянутую малиновым джемпером. — Я знаю такое, о чем тебе, книжная душа, и не снилось!»

— Кто он? — тоже шепотом спросил он у Жанны Николаевны, не спуская глаз со старика.

— Критик.

— А фамилия?

— Садиков. Когда-то его знали и боялись. Вы попали в больное место. Я понимаю: нечаянно, но это самое больное… Ему действительно не удалась, как вы сказали, книга. Но он добрый! — тихо воскликнула она. — И очень любит меня, ведет себя, как мой опекун.

— Что он добрый, я догадываюсь, — сказал Сухоруков очень серьезно. — А я дурею от обиды, если меня не любят добрые люди. Какой-то рок! Меня не любят именно добрые люди. Мне самому хотелось бы их любить, но они не любят. В чем дело? И этот, вчерашний, как его зовут, тоже ведь добрый малый, если разобраться… Почему бы, спрашивается, быть ему злым? Вы тут живете все, как в инкубаторе. Вы обязаны быть добрыми, черт возьми! Клевать и попискивать, клевать и радовать всех, кто берет вас на руки… Откуда же такая злость?! Кто вас обидел? Этого, Садикова, например? Фамилия интересная, — добавил он, снимая усмешкой грусть. — Садиков! Казалось бы — сад, от слова сад, а слышится — садизм…

— Мне это не приходило в голову… Бросьте вы, в самом деле, свою косу! Вы и так уже погубили столько цветов. Вот, например, видите, какой голубенький? Это цикорий… Для вас, наверно, всё — трава. Траву, конечно, не жалко, а если у каждой травинки есть название? Если это — цикорий, а это — ромашка, или это, например, — козлобородник, а это — это я не помню, как зовут. Знаю, но не помню, — Жанна Николаевна подняла из скошенной травы лиловато-бурый, невзрачный цветок, похожий на ольховую шишечку, задумчиво поднесла к длинному своему носу. — Как же его имя? Ах, да! Черноголовка!

Сухоруков усмехнулся и недоверчиво посмотрел на цветок.

— Название знакомо, — сказал он.

— Черноголовка?

— Нет, я имею в виду ромашку. А это — первый раз слышу! У меня дед, между прочим, был крестьянином, работал в колхозе, пока не убили на войне… Для меня всё — трава. А цветы дарят женщинам. Я еще не успел выродиться. Хорошо или плохо? Не знаю, но не успел.

— Опять рисуетесь? — с вежливой укоризной спросила Жанна Николаевна. — Вас надо уводить подальше от людей. Пойдемте-ка со мной на этюды…

И он согласился.

Они ушли незаметно, оставив дом нараспашку, их хватились только в сумерках, забеспокоились, но, не зная, что подумать и как себя вести, разбрелись по домам, осуждая и Жанну Купреич, и Сухорукова, которые могли бы, конечно, предупредить, что уходят и чтоб их не ждали. Всем было очень обидно еще и потому, что наступал понедельник, а вечером в воскресенье Жанна Николаевна обычно звала всех на чай, и всегда в этот вечер было весело. Люди чувствовали себя так, будто их надули, будто бы то, что по праву принадлежало им всем, присвоил себе чужой человек.

— А кто он такой? — спрашивали у Антоновых, которые были расстроены больше других. Спрашивали так, точно именно они были во всем виноваты.

— Мы сами ничего не понимаем! — отвечал Антонов.

— Мы сами ничего не понимаем, — отвечала Антонова.

И оба они при этом были предельно искренни, ибо знали Сухорукова чуть ли не со школьных лет, знали, что у него две правительственные награды и сколько-то номерных патентов, знали, что он работает там, куда не проникал еще ни один журналист, а уж тем более литератор, хотя и призывают критики их писать о людях дела, знали Сухорукова так хорошо, что им и не важно было, где он работает, чем занимается конкретно. И были по-своему правы. А уж коль оказался в поле нашего зрения старый критик, которого когда-то боялись и знали, я позволю себе, уважаемый и терпеливый мой читатель, отвлечься немного от рассказа и задаться естественным в данном случае вопросом: как же мне быть со своим героем? Я ведь тоже совершенно не представляю себе, чем он занимается у себя на работе. Не бросать же мне этого, по-моему, интересного человека на полдороге только потому, что в силу объективных причин я не имею права знать о нем как о человеке дела. Хотя я и догадываюсь, что Сухоруков занимается чрезвычайно важным и нужным для страны делом, от которого, может быть, зависит наше будущее, особенно если учесть современную обстановку в мире. Меня, признаться, не раз уж обвиняли критики, что я ухожу от этого важного в характеристике человека, основополагающего звена жизни, обозначая очень неопределенно род занятий персонажей своих рассказов и повестей. С критикой нельзя не соглашаться, и это известно каждому нашему человеку. Но представьте себе, пожалуйста, мое положение! В жизни своей я досконально знаю одну лишь профессию, тонкостям которой когда-то учился у старых, ныне покойных уже мастеров, и если не ахти как преуспел в ней, работая лепщиком-модельщиком с восемнадцати и до двадцати пяти лет, то все-таки сделал своими руками довольно много моделей, среди которых были и весьма сложные. На некоторых фасадах московских зданий я до сих пор вижу свои барельефчики, пилястровые капители, кронштейны и гирлянды, которые сам когда-то устанавливал, хотя большая часть моих моделей предназначалась для отделки интерьера — всякие там потолочные розетки, «порезки», как мы называли лепные карнизы, протянутые по периметру комнат под потолками, увидеть которые мне, увы, уже никогда, наверное, не удастся… Есть мои работы и в Ангарске. И когда однажды побывал там, будучи уже литератором, я был печально удивлен, увидев на фасаде здания давние свои работы… Но что же мне делать теперь? Я, например, считаю, что рассказывать людям, не искажая правды (а это является главным критерием оценки любого сочинения), можно только лишь о том, что ты сам знаешь так хорошо, как мало кто другой знает. А ведь не вам мне говорить, уважаемый мой читатель, что для досконального знания какой-либо профессии, самой что ни на есть простой, самой доступной для понимания, нужно все-таки хотя бы годик отдать ей, а уж потом написать о людях этой профессии, да так, чтобы ни один специалист не усомнился в правде. Такой путь возможен, конечно, особенно если у литератора нет за плечами никакой профессии, кроме его занятий литературой. Но что-то мне не верится, что человек, поступивший на какую-либо работу с целью изучить ее тонкости, сумеет в конце концов написать что-нибудь интересное и нужное людям. Он наверняка увязнет в подробностях технологии производства, которые ему, человеку со стороны, будут казаться чрезвычайно важными и интересными, он наверняка будет похож в своей будущей литературной работе на человека, впервые знакомящегося с достижениями мировой культуры и мнящего себя энциклопедически образованным просветителем. Вы, наверное, и сами встречались с этими милыми людьми, которые при всяком удобном случае стараются во что бы то ни стало рассказать вам о своих новых знаниях, свежесть и непрочность которых говорит только о простодушии новоявленного миссионера. Но бог с ними! Любые знания полезны, и надо только приветствовать тягу к ним. Другое дело — писатель!