Смуты и институты - Егор Гайдар

Был и еще один индикатор, показывавший, как далеко зашло отчуждение номенклатуры от «ее» строя. Дело в том, что для описания дел в стране советская элита с конца 70-х годов пользовалась, как и весь народ, одним словом – «маразм». Конечно, объективно это было именно так. Но куда важнее, что номенклатура это сознавала. Факт осознания тоже доказывал, что ответственные группы номенклатуры созрели, готовы к переменам.

В сущности, к концу 70-х – началу 80-х годов сохранилась лишь внешняя, дряхлая оболочка строя (наглядным ее символом было геронтократическое политбюро).

Держался грозный режим, запугавший весь мир и сам запуганный до смерти, на инерции, защищался от слепящего света разума, кутая голову в рваный бабушкин капот идеологических ритуалов. Эти ритуалы еще в 30-е годы потеряли исходный и всякий другой смысл, превратились в анекдот. Впрочем, злее издеваться над ними, чем издевалась невольно сама номенклатура, было невозможно. Когда секретари обкомов, министры, генералы и председатели колхозов-миллионеров пели, что они «голодные рабы» и «кипит их разум возмущенный и в смертный бой вести готов», никакой Жванецкий более злой, убийственной насмешки, никакой Ионеско более сюрреалистической сцены придумать бы не смог. Поэт говорил: «И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Саван мертвых идеологических заклинаний, который накинули на страну и в котором барахталась страна, распространял вокруг себя зловоние. Все видели, что король голый, более того, мертвый. Третий компонент Системы, некогда придавший ей целостность и оригинальность, – антикапиталистическая, антисобственническая идеология – деградировал быстрее всего.

Во всяком случае члены номенклатуры 60-80-х годов в отличие от большевиков уж точно не ощущали себя суровыми якобинцами. Пуповина, соединявшая их с официальной коммунистической, антисобственнической идеологией, держалась еле-еле, на честном партийном слове.

В 70-е годы с набатной силой и неотвратимостью зазвучал «антисоветский» призыв Александра Исаевича Солженицына: «Жить не по лжи!» В условиях того времени это значило: жить не по законам «коммуномаразма». Солженицын писал вождям: «Отпустите же эту битую идеологию от себя!.. Стяните, отряхните со всех нас эту потную и грязную рубашку, на которой уже столько крови, что она не дает дышать живому телу нации…»

По сути дела, писатель призывал к окончательной секуляризации государства, призывал очистить здание государства от облупившейся и полинявшей красной краски, которая когда-то была сакральной идеологией. Но может быть, здание одной краской и держится и без нее обвалится? С чем тогда останется живая номенклатура, отказавшись от мертвой идеологии? Не окажется ли она сама «битой», а ее реальная власть и богатство нелегитимными?

К радикальным переменам номенклатура была не готова, но локальных ждала с нетерпением. Я не верю легендам о том, что кто-то всерьез хотел продлить «гонку на лафетах» (так вышучивали похороны престарелых генсеков), избрав на царство очередного старца. Даже быстрота, с которой после смерти К.У.Черненко сообщили об избрании М.С.Горбачева, доказывает, что официальная формула «единодушно» соответствовала на сей раз действительности. Г.Арбатов, находившийся в марте 1985 года в составе высокономенклатурной делегации ЦК КПСС в Нью-Йорке, вспоминал, что все члены ЦК «говорили об одном: лидером должен стать М.С.Горбачев, и только он. И даже грозились: если что будет не так – выступить на пленуме ЦК». Но так думали и члены ЦК в Москве, все было именно «так». Когда же делегация в Нью-Йорке узнала, что пленум прошел, Горбачев избран, то «началось настоящее ликование. Я полушутя сказал своим коллегам: «Подождите радоваться, пока не сядем в самолет, у нас же национальный траур!»

Думаю, что в этом случае Г.Арбатову можно верить. Номенклатура (как и весь народ) ждала «обновления» и связывала его с Горбачевым.

Для перемен нужна была какая-то идеология. Если отбросить «сусловский марксизм», то в стране были две реально пользующиеся спросом идеологии: традиционный имперский великодержавный шовинизм «государственничества» и «социализм с человеческим лицом».

За первой идеологией стояла мощная традиция. Она веками была господствующей в стране, официальной. Ее господство не прервалось и в 1917 году. Секуляризация коммунистического государства, гибель коммунистической идеологии тем более, казалось бы, не мешали этой традиции. Коммунизм просто окончательно, официально превращался в национал-большевизм.

Официальная идеология в ее чисто формальных определениях к началу 80-х годов (как и все предыдущие десятилетия) включала два совершенно разных компонента.

На уровне содержания – государственничество, то есть сакрализацию «твердой», авторитарной, самодержавной власти государства и его чиновников.

С точки зрения формы – псевдомарксистские ритуалы с их антикапиталистической, антисобственнической риторикой.

Предстояло лишь отбросить ветошь второго и облечь в новую форму, придать новый импульс первому. Вот и «жизнь не по лжи», а по вполне живой имперской традиции. Собственно, это и есть план наших сегодняшних «патриотов». Наряду с общей, необсуждаемой мощной традицией обожествления государства здесь были (и остались) дополнительные, привлекательные для многих психологические обертоны – ксенофобия, антисемитизм, имперское тщеславие и чванство. Наконец, эта идеология намертво спаяна с всемогущим ВПК, является для него «сакрально-лоббистской» идеологией. По всем этим признакам казалось, что победа гарантирована именно ей.

Но что легко на словах и убедительно логически, то невозможно на деле. Во-первых, холодная война, соревнование с американским ВПК были к середине 80-х уже безнадежно проиграны, и это притом, что в топку «нашего бронепоезда» было брошено абсолютно все. В безумной системе вся высокотехнологичная индустрия работала только «на войну». В этих условиях реально наращивать силы ВПК можно было лишь при одном условии – если бы удалось научить всех жителей СССР одеваться исключительно в солдатские портянки, а питаться только машинным маслом для танков…

Но «державный ренессанс» был не просто технологически неосуществим. Гораздо важнее другое: он был социально-психологически невозможен, невыгоден для капитализирующейся номенклатуры.

Верно, не было никакой логической связи между собственно державным («национальным») и коммунистически-антисобственническим («большевистским») компонентами идеологии. Логически разделить их легко. Но была связь историческая, психологическая. В 1920-1930-е годы национал-большевизм возник как компромисс. Но так долго (почти 60 лет) развивался державный национализм в марксистской оболочке, что сросся с ней и сам не имел сил ее скинуть.