Статьи 1995-1997 - Сергей Кара-Мурза

К. Тогда можем ли мы употреблять слово «народ»?

К-М. Строго говоря, на это слово временно наложен «запрет». Мы видим самоотречение русского народа, который как бы на время попробовал рассыпаться, отвергнуть свои устои. Пожить, хотя бы для опыта, в конкуренции, как свободные индивидуумы. На мой взгляд, это и есть главная причина катастрофы.

К. Давайте все же уточним смысл слова «народ».

К-М. Думаю, мы здесь понимаем народ как целое, как организм, обладающий надличностным знанием и чувством. А мы все — частички этого тела народа. Сегодня же многие как раз отказываются быть частицами этого тела — они готовы давить и топтать соплеменников, с которыми недавно составляли единый организм.

К. Почему же это произошло? Почему они не захотели жить как часть народа?

К-М. По-моему, тут сказался вселенский характер русского духа. Он вместил в себя множество несовместимых великих идей. И испытывает их. Время от времени верх берет то та, то другая идея, и ее не ограничивает расчет интересов. То, о чем мы сейчас говорим, оформилось как внутренняя война русского духа начиная с Чаадаева. Эта война в нем самом и видна. Чаадаев, отрицающий Россию, недаром стал чуть ли знаменем философов перестройки.

К. Чаадаев, обращенный к Западу?

К-М. До, но к Западу, как утопии. Как к отрицанию России даже в ее географическом образе, как земли, не приспособленной для жизни.

К. Давайте посмотрим, как же в этой «войне» определяются позиции сегодня. Ведь для многих 1917-й год был фатальным отклонением, после которого мы на 70 лет провалились в какую-то черную дыру. Для других, пусть в основном из старших поколений, это было начало великого прорыва в будущее, необходимого для человечества эксперимента. Для меня это был порыв к справедливости. Для таких, как я, национальные ценности неотделимы от ценностей Октября. И нас мучает вопрос — удастся ли восстановить эти ценности, не пропали ли даром все понесенные жертвы? Как Вы относитесь к Октябрю, уже зная о нынешней катастрофе?

К-М. Октябрь был лишь кульминацией, судить о нем можно, лишь зная истоки и ход всего процесса, который к ней привел. Ведь революция вскрывает какой-то огромный нарыв, который вызревал целую эпоху. Я думаю, что сегодня мы переживаем лишь один из этапов этой революции. Семьдесят лет в историческом времени — краткий миг. Тем более, что за эти 70 лет произошла Отечественная война, которая на целый период «охладила» наш бурлящий котел. На время войны и восстановления все объединились ради общей цели спасения страны.

К. Вы считаете, что мы не были объединены до войны?

К-М. Я думаю, 1937 год — эпизод, который говорит сам за себя. Это — один из явных боев длительной гражданской войны. И началась она не в 1917 г. «Красный петух» начал летать по России в 1902 г., но это уже открытая фаза войны. Кровавое воскресенье было кульминацией одного акта. А реформа Столыпина, которая, по-моему, гораздо больше сделала для созревания революции, чем вся пропаганда кадетов и эсеров, не говоря уж о большевиках. Большевики уж потом приписали себе чужие заслуги. Ведь Февральская революция, в которой они не сыграли никакой роли, была несравненно более тяжким потрясением для России, чем Октябрь. Она и рассыпала Российскую Империю.

Октябрь просто покончил с маразмом «либеральной перестройки» Февраля. И тогда возникли два мощных реставрационных движения, два проекта восстановления России. Белые попытались продолжить западнический проект либералов, сделав уступки помещикам и пригласив в помощь «мировую цивилизацию». А красные — предложив прыжок к братству и справедливости (к общине). Потому и пришлось им отказаться от имени социал-демократа и назвать себя коммунистами. Коммуна — это община, а социум — общество. Коммунисты предложили воссоздать народ как семью. Этот прыжок вперед был как бы возвратом к истокам, к докрепостному родовому строю, но теперь не с семьей сословий, а с братством трудящихся.

Оба проекта — и красных, и белых — народ проверил «на зуб». Ни газет, ни телевидения тогда не было, всех проверяли в деле и не по мелочам, а в целом. Времени для проверки было достаточно, и народ мог присмотреться к обоим движениям, которые обещали возродить Россию. Факт неоспорим: белым в поддержке отказали. Иначе получается нелепо: большевики, которые контролировали 7 процентов территории, вдруг выходят из этого пятачка и побеждают, а белые, которым к тому же помогала большая иностранная сила, вдруг растаяли, как дым. В гражданских войнах такого масштаба побед не бывает. Просто народ делает выбор и перестает одну сторону поддерживать — и она исчезает.

Таким образом, большевики получили мандат на восстановление России.

К. Да, многие даже в белой эмиграции признали, что большевики выступили собирателями России и возродили ее государственность.

К-М. Это признал даже такой искренний антикоммунист, как Иван Петрович Павлов, который молился на каждую церковь, чтобы Бог покарал большевиков. Он тяжело переживал развал Российского государства. Для него ценность России как цивилизации была выше идеологии, его собственных классовых и сословных интересов. И на склоне жизни он выступил с обращениями, полными такого оптимизма, что видно, как он перестрадал в годы революции.

К. Как Вы думаете, не было ли это признание усилий коммунистов в собирании России делом отдельных, изолированных лиц, пусть и очень уважаемых? Можно ли это считать явлением общественным, ведущим к национальному примирению?

К-М. Я думаю, и лица, и группы, которые выразили эту позицию, были столь представительными, что считать это частным явлением нельзя. Показательно, что Сталину даже пришлось открещиваться, отвергать признательность «сменовеховцев». Вот что он писал: «Господа сменовеховцы подхваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроили, что идею великой России вы, большевики, восстановили или вы ее, по всяком случае, восстановите». Но ведь Сталин не прост. Как бы отмежевываясь от эмигрантов, он одновременно и утверждает этот смысл дела большевиков.

К. Вы считаете, что истоки столкновения большевиков-интернационалистов и большевиков-почвенников приоткрылись уже в начале 20-х годов?

К-М. Я думаю, противоречия чувствовались изначально, но в явном виде были сформулированы в спорах Ленина с его «гвардией» о возможности социалистической революции в России. Но Ленин был мастер компромисса и умел убеждать, не доводя дело до открытого конфликта и разрыва. И этот конфликт вызрел в ожесточенное столкновение уже при Сталине и в конце концов привел к кровавому уничтожению одной стороны. Но суть спора Сталина с Троцким о возможности построения социализма в одной стране сводилась к вопросу о самоценности России.

Троцкий и его сторонники считали Россию вторичной по сравнению со всемирной ценностью мировой революции. Кстати, сегодня наши либералы буквально представляют собой «вывернутого наизнанку» Троцкого. Для них Россия тоже самостоятельной ценности не представляет, а есть лишь пространство, на которое должен быть распространен суверенитет «мировой цивилизации» — мировой капитализм.

По сути, троцкисты правильно восприняли тезис Сталина о социализме в одной стране как «термидор» — отказ от мировой революции, поворот к интересам России. Своего рода реставрация Империи. Тогда большевики-почвенники уничтожили своих противников-космополитов, и это нанесло страшную травму России и посеяло семена будущих столкновений. Перемирие сохранялось всего двадцать лет. И несмотря на эту внутреннюю холодно-горячую войну, я считаю советский период звездным часом человечества. Не знаю, сможет ли когда-нибудь другой народ совершить такой прорыв и с таким соединением духовного и земного.

К. Тут вы совпадаете с Зиновьевым. Он также считает советский период высшей ступенью российской истории.

К-М. Причина проста. Наш советский проект был последним на Земле проектом развития, когда мы еще не ощущали экологических барьеров. Дальше эти ограничения станут такими жесткими, что придется очень сильно урезать и планы, и потребности — или сталкивать людей в борьбе за ресурсы. Мы еще строили и жили с оптимизмом эпохи Просвещения, когда возможности казались безграничными.

К. Но это уже было заблуждением.

К-М. Конечно, но мы этого еще не знали, у нас была вера, и мы наслаждались праздником развития. Это окрасило весь наш проект и придало силы. Просчитывая сегодня то, что было сделано, трудно поверить — это кажется теоретически невозможным. Это было уникальное сочетание открытий и догадок, ума и творчества, усилий и солидарности. Мы чудом поднялись на трудно находимую точку.

К. Ту, которую наши либералы называют «черной дырой».