Дневник - Жюль Ренар

26 декабря. То, что он знает, он знает хорошо, но он не знает ничего.

* Моему мозгу требуется мечтать не меньше двух часов — тогда можно заставить его работать в течение пятнадцати минут.

* Мы смотрим на дым, подымающийся из трубы, с чувством умиления, так, словно там, у камелька, сидит молодая покинутая женщина и сжигает, перечитав в последний раз, любовные письма.

28 декабря. «Пьеса, — говорит Капюс, — не окончена, если она, подобно жизни, не оканчивается смертью».

Да нет же! Пьеса окончена, когда ее продолжение перестает вас интересовать.

Не будь Тартюфа, какое значение имела бы для нас жизнь семьи, откуда его прогоняют? И то, что произойдет с ним самим? Все это совершенно безразлично. Пьеса окончена тогда, когда она нас больше не интересует. Вот почему пьеса часто оканчивается прежде, чем она началась.

31 декабря. Год — как ломоть времени, его отрезают, а время остается, каким было.

1903

10 января. Слезы у тебя на щеке блестят, как дождь на птичьем оперении.

13 января. Критик пишет только о переизданиях.

15 января. Глядя на красивую женщину, я не могу не влюбиться в нее, я от нее без ума. Это как удар молнии и длится столько же: мгновение.

19 января. Он ничего не говорит, зато известно, что он думает: глупости.

26 января. В омнибусе толстая женщина, упитанная, здоровый цвет лица, но глупая, как ее бриллианты. Беседует с господином, сидящим напротив, и через несколько минут мы уже видим воочию всю их идиотскую жизнь.

— Театр — это накладно, — говорит она, — если приходится платить за билеты.

— У меня, — говорит господин, — билетов всегда сколько угодно. Часто я даже возвращаю билеты в ложу Оперы, если их присылают не вовремя.

— А мы, — говорит дама, — всегда платим за билеты.

Она рассказывает об одном очень хорошем спектакле, на котором ее супруг плакал, как дитя. Она говорит о «Рыжике»: «Это глупость.

Если бы я знала… и если бы не артисты… «Воскресение» — это не для девиц, но за исключением социалистической части, мне это нравится».

* Доброта никогда не ведет к глупости.

6 февраля. Бернштейн поет хвалу Расину, но не Расину — создателю трагедий, не Расину-человеку… Так какому же Расину?

* В палате депутатов с Леоном Блюмом.

Сначала ничего не разберешь. Все непонятно. Постепенно устанавливается порядок. Время от времени внизу, у трибуны председателя, собираются депутаты, министры — нечто вроде семейного совета. Очень точно выразился Жорес: никто, даже Дешанель, не интересуется публикой, что на галерке…

…У нас отнимают трости и шляпы из страха, что нам захочется бросить их в голову правительству… Стакан с водой служитель меняет каждый раз, когда меняется оратор. Пьют воду очень немногие.

Это прекрасный театральный зал. Это театр.

1 марта. Грустный, дождливый, ветренный день. Представляешь себе одинокий замок, где вся семья, позевывая, говорит: «Как жалко, что сейчас не сезон больших маневров. Хотя бы офицеры заглянули».

2 марта. Крестьянин, с которым я учился в школе и для которого остался «стариной Жюлем».

* Женщина показывает свою грудь и верит, будто предлагает свое сердце.

* Муж, жена и священник — это и есть настоящий треугольник.

3 марта. Леон Блюм очень умен и ни грана остроумия. Это утешение людям вроде меня, которые считают себя остроумными и не очень уверены в своем уме.

4 марта. Стиль, изборожденный молниями.

6 марта. В театре. Маленькая старушка на откидном стуле, которую я заметил лишь потому, что наступил ей на ноги. В последнем акте «Болтуна» подошла к рампе и с целью вызвать автора или актрису, которой она приходится матерью, стала бить в сухие ладошки, локти прижала к телу, голову склонила набок, прислушиваясь, не последуют ли ее примеру. Это было трогательно.

И она добилась своего.

* Ирония входит в состав счастья.

21 марта. «Кренкебиль». Закрытая репетиция.

Все охвачены энтузиазмом, но без посторонней помощи он вот-вот потухнет. Франс их гипнотизирует. Лично я не слишком увлечен. Все это очень элементарно, очень старательно выделано. Франс беспечен, как может быть беспечен лишь новичок в театре. Все ему по душе, и любит он всех подряд — от Гитри до Фредаля.

Гитри сделал себе грим, о котором все сначала заявили, что «это просто шик», потом разглядели, что он слишком смахивает на карнавальную маску. Он нацепил сверх того картонный нос, и никакого Кренкебиля не получилось, а получился Гитри с картонным носом.

Театр совсем пустой. Все актеры разошлись.

Мы сидим в креслах в оркестре. Франс, мадам де Кайаве, которая дважды или трижды смотрела «Рыжика». Здесь совсем темно. На сцене — светильник в виде длинной черной палки, воткнутой в пол, — так называемый «дьявол».

Я говорю Франсу о развязке пьесы, которая, по моему мнению, хоть и закономерна, все же менее правдива, чем в новелле.

— Это мне подсказала мадам де Кайаве, — говорит он.

— В конце концов, — говорю я, — Мышонок — это спаситель.

— Не совсем, — отвечает Франс. — Он не обычный условный спаситель, он вовсе не богатый господин, который из эгоистических соображений позволяет себе роскошь приютить бедняка: это дитя, причем непричастное к хорошему обществу. Кренкебиль ему говорит: «Ты не от мира сего!» Это просто слабое существо, чей добрый поступок не обязательно даже объяснять к выгоде людей. Заметьте, что Мышонок живет на самом верху старого дома, который как раз ремонтируют, чуть ли не на небесах живет. Да, он небесный и он земной. Впрочем, он вовсе даже не спасает Кренкебиля: просто как-то вечером делит с ним хлеб и колбасу. Он дает ему приют лишь на одну ночь, и Кренкебиль завтра прямым путем пойдет топиться в Сене. Но публика этого не увидит: надо же что-то сделать и для публики!

Какой изумительный собеседник Франс! Он знает и говорит все.

27 марта. Капюс говорит:

— Мир устроен плохо, потому что бог создал его один. Если бы он советовался с двумя-тремя друзьями, с одним в первый день, с другим — на пятый, с третьим — на седьмой, — мир был бы совершенством.

Как только работа переносится на сцену, — уже ничего не видишь.

Те тридцать пьес, что я написал, подготовили меня к тем сорока, что я еще напишу.

Швобу явно недостает классического образования.

Расин никогда не отделывал окончание стиха.

Для празднования «Тридцати лет театра» я собираюсь сделать доклад о Мольере, но не с точки зрения XVII века. Я буду говорить о нем, как если бы он жил в наши дни, как если бы это был наш Гитри, наш товарищ…