Приходи в воскресенье - Вильям Козлов

До министерства Башин работал заместителем редактора одного технического журнала. В ту пору его каменное лицо часто можно было увидеть по центральному телевидению: Башин вел какую-то специальную передачу, посвященную достижениям науки и техники в народном хозяйстве. Один очень способный инженер как-то с обидой рассказывал, что после того, как Башин «похвалил» его изобретение по телевидению, трест на другой же день завернул папку с чертежами назад… Получилось все точь-в-точь, как в басне Крылова: «Услужливый дурак опаснее врага».

Возможно, после похорон я все вижу в мрачном свете и несколько сгустил краски в отношении Котова и Башина, но как бы там ни было, радости при виде их я не ощутил. Впрочем, предчувствие меня не обмануло…

Третьим членом комиссии был начальник отдела Главка министерства Алексей Тихонович Дроздов, которому я уже показывал проекты Любомудрова, и он меня предостерегал… Дроздов выглядел гораздо приятнее своих коллег: высокий, худощавый, с обостренными чертами скуластого лица. У носа и на лбу глубокие морщины. Если Котов и Башин сидели на диване, то Дроздов нервно ходил по кабинету, перекатывая во рту сигарету, вставленную в длинный янтарный мундштук. Волосы у него черные с сединой и зачесаны набок.

В жизни всегда так бывает. Человек никогда не стал бы человеком, если бы на его долю выпало лишь зло. Такова вся история человечества: на смену злым деяниям приходят добрые дела, и наоборот. Так и Дроздов рядом с Котовым и Башиным был для меня, употребляя классическое литературное выражение, лучом света в темном царстве.

Я знал, что Дроздов умный, порядочный и справедливый человек. По крайней мере, он внимательно выслушает меня и постарается понять.

— Долго же ты спишь, — поздоровавшись, сразу набросился на меня Дроздов — моя надежда. — Два часа ждем.

— Я был на похоронах, — ответил я.

Маленький толстенький Котов заерзал на диване и, метнув на меня быстрый неуловимый взгляд, уточнил тонким сиплым голосом:

— Хоронили того самого рабочего, которого прихлопнуло деталью на строительстве вашего незаконного поселка?

— Того самого, — сдерживая раздражение, ответил я.

— До чего дошло… — пробурчал Башин.

— Душно у тебя тут, нежилым пахнет, — заметил Дроздов и, подойдя к окну, распахнул створки.

Это верно, в последнее время я почти не бываю в кабинете.

— Как устроились? — поинтересовался я.

— В гостинице горячей воды нет, — заметил Котов.

Это мне знакомо. Когда я жил там, горячей воды не было два месяца. В Великих Луках горячей водой не балуют.

— И ванны здесь какие-то маленькие, — продолжал Котов. — Железа в стране не стало, что ли?

Я представил этого маленького толстого человечка в огромной белой ванне и чуть не рассмеялся. Я слышал, у маленьких людей бывает склонность ко всему огромному: письменному столу, креслам, женщинам… Кстати, от кого-то я слышал, что жена у Котова гигант по сравнению с ним. И эта рослая волевая женщина вертит своим мужем, как хочет. А на работе такие люди, чтобы восстановить попранные дома женой свои права и достоинства, отыгрываются на подчиненных. Питая слабость ко всему большому, громоздкому, тем не менее маленькие люди терпеть не могут высоких мужчин. Например, Котов не удосужился ни разу поднять глаза выше моего пояса. Он почему-то считал для себя оскорбительным смотреть снизу вверх. Бедные подчиненные: наверно, для того чтобы угодить своему низкорослому начальнику, им приходится горбиться, съеживаться, чтобы казаться поменьше ростом…

Дроздов уселся за мой письменный стол, вызвал Аделаиду, произнес начальственным тоном:

— Пока мы не закончим разговор, попрошу никого не соединять по телефону и не принимать.

Аделаида бросила на меня вопросительный взгляд, как бы требуя подтверждения, но я промолчал, лишь усмехнулся.

— А теперь, Максим Константинович, как на духу, давай все выкладывай, — сказал Дроздов. — Что тут начудил?

— Как ты ухитрился за такое короткое время весь завод развалить, — ввернул Котов, скользя взглядом по кабинету. На меня он не смотрел.

— И по какому праву прекратил выпуск деталей к стандартным домам и без ведома министерства занялся какими-то экспериментами за государственный счет? — прибавил Башин.

— Мы слушаем, — сказал Дроздов и подпер острый подбородок рукой. Глаза у него усталые, — видно, не выспался с дороги.

7

Только что отгремела гроза, и город заблестел лужами, деревья посвежели и расправили свои ветви с чисто вымытыми листьями, отцветающая сирень, перевешиваясь через потемневшие от дождя заборы, распространяла нежный пьянящий запах. Белые и сиреневые гроздья густо обсыпаны крупными каплями. Все, что росло и цвело на земле, враз ожило и заблагоухало после долгих знойных дней. Хотя дождь перестал, из водосточных труб брызгали на тротуар слабые струйки. Меня обогнали мальчишка и девчонка. Шлепая босыми ногами но мокрому тротуару и о чем-то споря на бегу, они наискосок пересекли дороги и скрылись во дворе пятиэтажного дома.

Я медленно брел по пустынной улице к мосту через Ловать. Река вздулась и еще больше пожелтела. Остров Дятлинка совсем спрятался в гуще больших раскидистых деревьев. Как много лет назад, с берега тянулись дощатые жидкие клади. Мутные волны захлестывали их, одна доска звучно шлепала по воде. Было то самое время, когда еще не наступили сумерки, но и день уже на исходе. Еще по небу неслись пепельные рваные облака, задувал порывистый грозовой ветер, срывая с деревьев хлесткие теплые капли, где-то далеко и добродушно погромыхивало, свинцово-серое небо в той стороне, куда ушли тучи, изредка озарялось бледно-зеленым всполохом. Еще не зажглись уличные фонари и окна квартир были темные.

Я остановился на улице Лизы Чайкиной и стал смотреть на знакомое окно. В раскрытой форточке трепетала тюлевая занавеска. Голубоватые блики плясали на стеклах. В квартире смотрели телевизор. Не хотелось мне подниматься в эту чужую квартиру, но и слоняться по улицам надоело. Вот уже неделя, как я не вижу Юлю. Напрасно душными вечерами дома я посматриваю на телефон: он молчит, а если и зазвонит, то это не Юля. Несколько раз забегал я в цех, надеясь застать девушку внизу — спускается же она когда-нибудь с этого чертового крана на грешную землю? — но Юлька или не видела меня, или не обращала внимания. Ее парящая под застекленным потолком махина, негромко журча, уносила готовые детали н другой конец цеха. На работе я старался не думать о Юльке, а вечерами не знал куда себя деть. Несколько раз порывался пойти к ней домой, но в самый последний момент раздумывал, ожидая, что уж сегодня вечером она обязательно позвонит… Но Юлька не звонила.

Я не хотел себе признаться, что это конец. Вот они современные девчонки: ушла — и точка. Умный сразу догадается, что песенка спета, а дурак будет бегать сзади, умолять, просить прощения, хотя виноват совсем не он. Еще в ту первую встречу у нее дома, когда все было прекрасно, я ощущал в себе тревогу. Где-то уже в самом начале предчувствовал грустный конец наших встреч… Юлька никогда не говорила, как она ко мне относится, а я никогда не спрашивал. Знал, что ей это не понравится. Слишком уж она независима. И хотя я в общем-то догадывался, что рано или поздно нечто подобное случится, зеленая тоска схватила меня за горло и не отпускала с того самого вечера, когда я увидел ее на танцплощадке. Иногда, на работе, мне хотелось пойти в цех, выключить рубильник и вытащить ее за руку из кабины мостового крана… А сегодня вот решил пойти к ней домой. Нет, не выяснять отношения, — мне просто захотелось увидеть ее. Просто посмотреть ей в лицо, услышать ее голос… После развода с женой я мечтал влюбиться как мальчишка: страдать, переживать, думать о ней, любимой… И был уверен, что такого со мной больше не случится. Тогда мне казалось, что я уже все испытал, пережил, и любовь — это уже не для меня. И вот пришло оно… как это лучше назвать? Я всегда избегал произносить слово «любовь»… Потому что уже не верил в нее. И вот она пришла ко мне. Радоваться мне или рвать на себе волосы? Я давно уже понял, что ни к Ларисе, моей бывшей жене, ни к Нине никакой любви у меня не было. Влечение, привязанность, привычка, что угодно, только не любовь. Была у меня одна-единственная любовь — к Рыси. И эта настоящая большая любовь по какому-то капризу судьбы перешла к ее двоюродной сестре — Юльке!..

Я позвонил, и мне открыла Елизавета Гавриловна Горохова, Юлькина бабка. На этот раз она меня сразу узнала и бросила быстрый взгляд на карманы моей куртки.

— Что же не заходил-то, родимый? Забыла, как тебя по батюшке-то, — спросила она. — Чего стал на пороге? Заходи. Ежели к Юльке, то ее нету дома. К этой, к Маньке, подружке своей, убежала.

Точить лясы со старухой мне совсем не хотелось, но и уйти сразу было как-то неудобно.