Каменные клены - Лена Элтанг

у настоящей ведьмы мать всегда в детстве умирает, продолжал сондерс, опять же, глаза у нее чайного цвета и косят, хотя и самую малость, помните, в старой книжке были признаки, по которым ведьму отличали? если соседи не зовут в гости, а в доме найдены кости, чего это вы так сурово смотрите, инспектор? неужели сами на нее запали, упаси вас господь, он осушил свой стакан и снова стал говорить мне вы и инспектор, не завидую тому, кто ее подберет, вместе со старым пансионом, полным привидений, что до меня, то увольте, уговора не было жениться на немой — короче, вот уже два часа, как она мне не невеста! сказал он, стукнув пустым стаканом по столу, гори они огнем, эти ваши каменные клены

когда я попал в сашину гостиницу впервые, меня удивили гортензии на столиках для завтрака, такое встречаешь только в бретани, где купы гортензий — сиреневых, розовых, жемчужных — укрывают ограду любого сарайчика, любой гончарни, от кемпера до конкарно

когда я поселился в кленах во второй раз, вишгард плавился от жары, и прохладная гортензия на столе показалась мне ненастоящей, ну вот, начинается, подумал я и протянул к ней руку, чтобы потрогать, — терпеть не могу искусственных цветов, во всех гостиницах сразу засовываю их за шкаф

лучше понюхайте, сказала финн эвертон, возникая из влажной кухонной полутьмы, эти лепестки не любят пальцев, всегда лучше понюхать, чем потрогать

вошедшая в кухню вместе с ней саша почему-то засмеялась, и я уставился на нее в изумлении — это было больше чем голос!

от ее смеха меня будто судорогой протянуло внизу живота, я вдруг увидел ее всю — шпильки в низко заколотой косе и вмятинку от простуды над верхней губой, подтаявшие от жары груди и длинную спину, перетянутую завязками фартука, я увидел ее всю, как если бы раньше смотрел на кого-то другого, я услышал ее дыхание, так дышат недовольные лошади в аскотской конюшне, переступая с ноги на ногу в непривычно тесных стойлах

да нет, при чем тут лошадь, это же ласточка, филомела, которой сладострастный терей вырезал язык, чтобы скрыть свое преступление, — я только что слышал щебет этой птицы, забывшей о своем обете, подавшей нечаянный хрипловатый голос

тем временем руки саши протирали тарелки и вилки, мельхиор и фаянс лениво ударялись друг о друга под крепкой горячей струей воды, она взяла чашу из-под фруктов жестом священника, охватывающего потир, посмотрела ее на свет, повертела и поставила на полку

потом она чему-то улыбнулась и провела тыльной стороной ладони по лбу, и я умер, сгорел

лиловая гортензия разрослась неопалимой купиной, джакарандой, дождевым нигерийским лесом, я шел сквозь нее, раздвигая утренние росистые заросли, пробираясь между острыми бутонами, похожими на мумии царских детей в египетской скале

за гортензией маячила грудь под атласным фартуком, на фартуке сверкали два свежих кофейных пятна, над грудью был рот, похожий на терновую ягоду, надо ртом заспанные узкие глаза, над глазами бархатная лента, над лентой распахнутое окно с дождем, над дождем, вероятно, Бог

Лицевой травник

Есть трава хоновник, лист голуб, на верху ягодка, корень душист. Дай людям скорбным хлебать, с капустой утопя, с медом, — и всяким болезням помогает.

Служанка Дейдра рассказывала ужасы про принцессу Рианнон с таким скорбным лицом, как будто видела все своими глазами и до сих пор не могла забьггь.

Когда у князя родился сын, говорила Дейдра, показывая руками: вот такой большой! и его похитили у шести нянек — у семи, поправляла Саша, мама говорит, что у семи нянек дитя без глаза.

Так вот, когда шестеро бесстыдниц хватились младенца, продолжала Дейдра, то решили сказать князю, что Рианнон его съела. Они убили дворцовых собак, вымазали их кровью руки спящей матери и положили рядом собачьи косточки — на этом месте Дейдра всегда понижала голос и укоризненно качала головой, — потом они разбудили всех и сказали, что видели, как Рианнон ела своего ребенка, но не смогли ее остановить.

— И все поверили? — спрашивала Саша, каждый раз надеясь, что Дейдра покрутит головой и строго скажет: Разумеется, никто не поверил в эту чушь.

— Все, — спокойно отвечала Дейдра — Все всегда во все верят, стоит только рассказать поподробнее. Так вот, Рианнон посадили на конскую привязь у дверей дворца и все, кому не лень, могли кататься на ее спине.

— И все катались? — с отвращением спрашивала Саша.

— Говорят, что многие брезговали.

Когда спустя двадцать пять лет Саша спрашивала себя — кто все эти люди? почему я живу, как будто в бычьем пузыре, ни различая лиц за его мутными стенками, живу без окон, без дверей, вернее — за слюдяной оконницей, за бронзовой оградой крепости Мананнана, [132] где магическая чаша распадается на части, стоит произнести слово лжи, и поэтому я никогда не вру, почему я не узнаю их в лицо, хотя столько лет хожу по этим улицам и пью эту известковую воду, почему они не любят меня и готовы поверить во все, что угодно, и для этого мне даже не придется пачкать губы кровью — когда Саша спрашивала себя об этом, она уже знала ответ.

A uo penn bit pont, [133] сказала бы хитроумная Гвенивер.

Ты нарушила какие-то тонкие связи в своих отношениях с городом, сказала бы мама.

Вот именно, сказала бы Дейдра.

Ты же ловишь кайф от этого, сказала бы Младшая.

Тут уж, пожалуй, ничего не поделаешь, сказал бы учитель Монмут.

Есть трава Райская, ростет кустиками. И ту траву положи жене спящей — и она все скажет: с кем была, что говорила или зло мыслила.

Война началась, когда из Вишгарда насовсем уехал Сондерс Брана.

Получив его короткую записку, сестра весь день не выходила из своей комнаты — с тех пор, как они снова спали порознь, у Младшей появилась привычка запираться на ключ. Вечером Саша испекла пирог с сыром и поставила поднос с двумя ломтями под дверь спальни, где сестра по третьему разу слушала альбом Tragic Love Company. Высохший пирог она нашла наутро на том же месте, а заплаканная Дрина, выскользнув из комнаты, чтобы принять душ, тотчас вернулась назад и затихла.

Ясно, сегодня тоже придется справляться самой, думала Саша, стоя у окна в коридоре, сначала завтрак для той пары из четвертого, потом — счета, а в саду хорошо бы вычесать из газона перепрелую ость.

— В сущности, Сондерс вовсе не годился тебе в мужья, — сказала Саша, подойдя к запертой двери. — Надо было совсем обезуметь, чтобы принимать его всерьез. Безумие у нас, разумеется, в роду, но ты-то здесь при чем?

За дверью было тихо. Саша подняла поднос с пола, вздохнула, положила кусочек пирога за щеку и пошла вниз, посасывая соленую сырную корку.

Весь апрель Младшая смешила Сашу тем, что крутилась перед зеркалом, кутаясь в тюлевую занавеску и прикладывая к волосам венок из бисерных лилий.

Трое холодных святых, записала она в своем блокноте, то и дело попадавшемся Саше в самых неожиданных местах, трое холодных святых объявят мою помолвку, Александрина Брана, не одиннадцатого, так тринадцатого мая, вот увидите, Арина плюс Брана, АБ.АБ.АБ.

В сестре появился какой-то feu sucre, слащавый огонь, это было новое ощущение — зыбкое, горячее и опасное. Саша помнила ее телесный ток — постоянный, требовательный, вездесущий, как угольный порошок, высыпавшийся из мебраны, кисловатый на вкус, как клеммы батарейки. Он был частью Младшей, хотя и должен был погубить ее. Так крученые железные ветви и листья до сих пор были частью вывески «Кленов», хотя именно они убили маму — острие пятипалого кленового листа проткнуло ее висок.

Но теперь, с Сондерсом, было совсем другое дело. Младшая смотрела сквозь сестру, улыбаясь мутной зачарованной улыбкой — так улыбаются люди, похищенные эльфами, когда им говорят, что со дня их ухода в холм прошло сто двадцать лет. К середине апреля Саше уже всерьез хотелось дотронуться до нее кусочком железа или обрезать ночью ее волосы, кудрявые, как у Эйлиан из Дорвена, приманившей своими локонами волшебный народец.

Но поди дотронься — Младшая и днем-то не давала к себе прикоснуться, уворачивалась, раздувала горло, как хамелеон, выставляла ладони перед собой, как индийская танцовщица. Она пропиталась Сондерсом Брана с ног до головы, она варилась в Сондерсе подобно тому, как агат — согласно Плинию — варится в меду семь дней и семь ночей, чтобы удалилось все землистое и все изъяны.

Для сестры у нее осталось лишь ровное гудящее раздражение, постепенно переходящее в бесснежную сухость вражды, и вот — стоило Сондерсу уехать, как в «Кленах» началась война.

Есть трава ратма, а корень у нее угож таков, кто станет ево сетчи — и он радуетса больно и смеетса, а цвет с нее кто станет сымать, а буде нечист, ино ударит ево черная немочь о землю и лежит три часа, одва востанет от земли.