Нерусская Русь. Тысячелетнее Иго - Андрей Буровский

Так вот, И.И. Бродский в Советской России остался и создал целую серию очень назидательных полотен: «Расстрел 26 бакинских комиссаров», «Торжественное открытие II Конгресса Коминтерна», «Ленин на фоне Кремля», «Нарком на прогулке», портреты прочих официальных лиц. Долгое время улица, ведущая от Невского проспекта к Русскому музею, носила имя Бродского.

Точно так же остался и Борис Леонидович Пастернак; не скоро напишет он «Доктора Живаго»! Долгое время он будет совершенно очарован происходящим в стране, личностью Сталина:

А в те же дни на расстоянье,

За древней каменной стеной,

Живет не человек – деянье,

Поступок ростом с шар земной.

В собранье сказок и реликвий,

Кремлем плывущих над Москвой,

Столетья так к нему привыкли,

Как к бою башни часовой.

Наступит день… вернее, ночь, и в квартире Б.Л. Пастернака раздастся звонок. Глуховатый голос «кремлевского горца» спросит: не хочет ли писатель с ним встретиться?

– Надо, надо, Иосиф Виссарионович, – поддакнет Борис Леонидович, – необходимо встретиться, поговорить о жизни и смерти.

Сталин подышал в трубку и прекратил разговор.

Верить ли в подлинность этой истории? По крайней мере, так вполне могло быть.

Остался в Совдепии и Илья Эренбург, и Мандельштам, и Анна Ахматова – даже после убийства ее великого мужа.

Значит ли сказанное, что образованных евреев пошло на службу к большевикам больше, чем образованных русских? Самое поразительное, что нет. Мы часто слишком наивно представляем себе Гражданскую войну 1917–1922 годов в духе слов «советского графа» Алексея Толстого: «Бой армии с ее командным составом». А ведь большевикам служили Чичерин, Тухачевский, Радзивилл, – люди старинных дворянских родов. Красную Армию создавал глава Генерального штаба А.А. Брусилов, а в самой Красной Армии служило 100 тысяч из 200 тысяч всего русского офицерства – и не все из них только под угрозой расстрела заложников. Если В. Брюсова называют порой «первым советским поэтом», то с тем же успехом и Брусилов – первый советский генерал.

Точно так же остался в СССР и К. Паустовский. Если об А. Толстом злословили, что он признал советскую власть, когда берлинский портной и булочник окончательно перестали отпускать товар в долг, то о Паустовском этого никак не скажешь. Не уехал Н. Клюев, который вполне мог: и языки знал, и на французском языке издавался. Остался в своем городе К. Чуковский.

Разница в том, что отношение даже к «буржуям» из евреев и из русских было ну никак не одинаковым. Еврей, кем бы ни были его предки, мог жить в СССР вполне независимо и мог покинуть территорию страны вполне свободно. Немало евреев въехали в СССР после установления в стране «своей власти»; в их числе был, например, Соломон Померанц, отец известного публициста. Можно привести и немало других случаев, когда евреи из стран Восточной Европы бежали в СССР – причем задолго до принятия в Германии расовых законов.

Новая «голова» Российской империи, конечно, не чисто еврейская. Это скорее советская «голова», но в ее составе евреев и численно больше, и чувствуют они себя куда уверенней.

В советской империи евреи формировали советскую идеологическую голову на те же самые 80 %. Теперь все другие народы группируются вокруг них: растворить в себе всех советских евреи не могут при самом пылком желании.

А есть и еще две еврейские головы рядом с советской. Есть сионистская «голова», говорящая и пишущая по-русски, раз уж приходится что-то делать в России… Но вообще-то эта голова хочет говорить на иврите. Подчеркну еще раз: эта голова существует вполне легально и совершенно открыто участвует в «социалистическом строительстве» во вчерашней Российской империи, а ныне в СССР.

Только в конце 20-х, особенно после «года великого перелома», 1929, сионисты и троцкисты исходят из России… хотя, похоже, и не до конца.

Но сионисты хотя бы «изошли», а вот судьба говорящей на идише «головы» еврейских туземцев, «головы» народа ашкенази более драматична. Эти-то люди жили на своей земле, в Стране Ашкенази, и бежать им было некуда в точно той же мере, что и русским или украинцам. Эта голова просуществовала ненамного дольше «головы» великорусских туземцев и была напрочь оторвана Сталиным, частью перед Второй мировой войной, частью сразу после нее.

Но в 20-е то годы и сионисты еще не отделились, и идишеязычная голова еще не оторвана. Над Русью парит, советизирует ее и поучает ее трехголовый еврейский «Горыныч» с тремя головами: советской, русскоязычной; туземной, идишеязычной; сионистской, ивритоязычной. Этот «Горыныч», по идее, и должен бы создать те идеи, которые станет разделять «тело» народа, на что оно станет ориентироваться. Летал змеюка, клекотал на трех разных языках.

Почему это период одесский?

Как Прибалтика стала немецким заповедником, так и Одесса превратилась в заповедник… Правда, не еврейского этноса ашкенази, а скорее еврейских уголовников.

В истории развития российской культуры часто выделяют этапы: Киево-Новгородский, Московский и Петербургский. В каждый из этих периодов центральным, самым главным культурным центром страны было совсем небольшое пространство – площадью буквально в несколько гектаров. Именно такова площадь Горы в Киеве, Московского Кремля, стрелки Васильевского острова… а Ярославово дворище даже меньше (где-то с полгектара). Именно там собирались самые активные, самые талантливые люди; они если и не общались, то по крайней мере знали друг о друге. Лев Толстой не любил, но лично знал Достоевского, а Блок женился на дочке Менделеева, в качестве яркого примера…

Из этого пятачка застроенной земли расходились культурные импульсы на всю огромную страну, а сплошь и рядом и за рубеж. Так что все верно, правильные названия. Московский период, Петербургский…

Если проанализировать, из какого центра распространялись в 1920—1930-е годы по всей России хоть какие-то новые формы культуры, то получится – единственный город, который имеет право дать наименование периоду, – это Одесса.

Это – единственный город, на протяжении всех десятилетий пога… советской власти генерировавший какие-то культурные формы, причем совсем самостоятельно. Например, джаз Леонида Утесова. Сейчас просто трудно представить себе, насколько популярен был джаз в 1920-е годы, в том числе описанный М. Булгаковым джаз «Алилуйя». Помните?

«Ровно в полночь в первом из них [из залов] что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: «Алилуйя!!» Это был знаменитый грибоедовский джаз» [243] . И далее: «Тонкий голос уже не пел, а завывал: «алилуйя!» Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад» [244] .

Если вспомнить, что так же, ровно в полночь, начинается бал у сатаны, ассоциации, выведенные в романе племянника известного богослова, Сергия Булгакова, становятся еще более прозрачными.

Такие феномены, как одесский анекдот. Одесская музыка. Та самая, еврейская, а скорее – балканская, без прямой привязки к какой-либо нации. Скрипочка, веселая танцевальная мелодия, так, что ноги сами начинают под нее ходить.

А особенно в ряду этих феноменов – одесская песня. Ну, не обязательно блатная. Да, вся одесская музычка, вся одесская песня производили впечатление чего-то приблатненного. Даже «Шарабан мой американка», даже «Мясоедовская улица», лихо исполняемые американками сестрами Бэри на идише – даже эти песни носят такой налет. Во многом – за счет самой музыкальной аранжировки. Слишком уж явно весь этот то ли балканский, то ли еврейский стиль ассоциировался, как говаривал Аркаша Северный, с «маленьким кабачком, набитым деклассированным элемэнтом»… Даже если песни были рыбацкие или моряцкие (как, например, про Костю-моряка), все равно нечто блатное на них почило…

Я родился у границы,

И отец мой и мать любили повторять:

Наш сыночек словно птица,

Чтоб уметь песни петь и мечтать летать.

Одесса – символ свободных, сильных людей, сильных страстей… и асоциального поведения.

Но… давайте уточним, что, собственно, понимается под «Одессой»? Одесса построена в конце XVIII века как морские ворота Российской империи. Космополитичный, бурно растущий, теплый город. И, конечно же, город очень разный в разных своих частях, очень пестрый по составу населения.

Была Одесса русского образованного слоя – дворян, разночинцев, предпринимателей, инженеров, интеллигенции. Та экономически динамичная, не знавшая крепостного права, красиво певшая Новороссия, которую любил Куприн. Страна, в которой русские чаще пили сухое вино, чем водку, и стали употреблять острые балканские приправы, болгарский перец. Страна, давшая миру Лещенко. Страна героев Гарина-Михайловского. Город, одна из жительниц которого спрашивает главного героя: «Вы любите острое? Вы ведь, кажется, южанин?» [245]