Гашек - Радко Пытлик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь Гашек делает только то, что доставляет ему удовольствие. Каждое утро ходит на жижковский рынок за покупками. Обут в шлепанцы, ворот — нараспашку, на голове — старая шляпа. Бабки на базаре начинали улыбаться, едва завидев его корзину. Пан писатель для каждого находил доброе слово, покупал и подгнившие овощи — лишь бы продавец не остался в убытке. Потом заскакивал в трактирчик на рюмку водки и садился писать или вместе со своим квартирохозяином Франтой Сауэром отправлялся но издательским делам.
Открывается последняя, заключительная глава творческой деятельности Гашека. Вдвоем с Сауэром они организуют собственное издательство и выпускают в нем книгу «Трое мужчин и акула». Другая книжка должна выйти в типографии «Трибуны». Однако сотрудничество с «Трибуной» нужно чем-то оплатить. Публика во что бы то ни стало желает услышать рассказ очевидца о зверствах красных комиссаров. После увольнения из кабаре Гашек продолжает серию своих «исповедей» и публикует их под названием «Комендант города Бугульмы».
Вместо изображения террора мы находим тут кроткое, иронически-юмористическое повествование о неприятностях, которые автору — советскому коменданту города — доставил радикальный командир Тверского конного полка Ерохимов.
В рамках иронической «исповеди» Гашек находит широкий простор для построения фабулы. Характерной чертой повествования становится флегматическая, снисходительная усмешка над человеческим чванством и властолюбием. В результате доноса Ерохимова герой-повествователь оказывается «перед революционным трибуналом Восточного фронта». Впрочем, в ходе разбирательства Ерохимов признает, что послал донос в пьяном виде, и сам предстает перед революционным судом. Неожиданный оборот расследования приводит членов трибунала в замешательство, но дело кончается миром.
«Долго, до самой ночи, обсуждали все „за“ и „против“, пока в конце концов не порешили, что Ерохимоп получит строгий выговор с предупреждением, а если такое еще хоть раз повторится — то и вышку.
В течение всего разбирательства Ерохимов спал.
Утром революционный трибунал Восточного фронта уехал. Прощаясь со мной, Агапов вновь иронически заметил: «Как волка ни корми, он все в лес глядит. Смотри, брат, если что — голова с плеч!
Я пожал всем руки».
Тут словно бы слились воедино жизненные наблюдения, характерные для ранних гашековских рассказов о героях из народа, с его богемным, военным и послевоенным опытом, что придает тексту необычайную внутреннюю насыщенность. Непритязательное с виду повествование раскрывает гуманистический смысл революции. В хаосе эпохи порой теряется незаметная, но решающая деталь — маленький человек, являющийся, однако, носителем ценностей, от которых зависит будущее всего человечества. Отсюда один лишь шаг до «Швейка».
Шовинистическая буржуазия, которая после провозглашения независимости Чехословакии надеется извлечь выгоду из выигранной борьбы и вновь поддается романтическим иллюзиям и милитаристской фразеологии, резко нападает на Гашека за его скептическую иронию. А выступлениями в кабаре и прежним образом жизни он вызвал неприязнь к себе и в представителях пролетарского искусства. Они не поняли гашековской мистификации и объявили его предателем революции. «Великий фигляр вернулся из России, — читаем мы в журнале „Кмен“ („Ствол“)[122]. — Ярослав Гашек, очутившись в прежней обстановке, снова стал таким же, как раньше, и убежден: что бы там ни было, а главное — балаган».
Вот тут-то и происходит переворот, разом изменивший жизнь Гашека и его положение в чешской культуре. Автор мистифицированных «исповедей» явно под влиянием своих богемных привычек был непроизвольно отождествлен с наиболее значительным собственным литературным созданием — с фигурой бравого солдата Швейка.
Безошибочным художественным чутьем он угадывает, что не может руководствоваться лишь падким до сенсации, но кратковременным интересом публики, а должен обрисовать судьбу чешского человека с момента убийства в Сараеве, когда началось историческое испытание национального духа и человеческих характеров.
На грани нужды, апатии и отчаяния, когда больше не хочется жить, последней его надеждой становится литературное детище — бравый солдат Швейк. Александра Львова вспоминает:
«Однажды в конце февраля они с Сауэром пришли домой в хорошем настроении. Смеялись, обнимались, и Ярослав объявил, что ему пришла в голову блестящая идея. Он будет писать о солдате Швейке. Я не знала, что он писал о Швейке еще до войны и во время ее. Он мне это сказал только теперь, но тут же заявил, что это будет нечто совсем иное, это будет настоящая литература. „Посмеюсь над всеми дураками, а заодно покажу, каков наш настоящий характер и на что мы способны“. Начали с того, что послали в трактир напротив, который назывался „У Шноров“, за пивом и порядком выпили. Все утро следующего дня проспали, а после обеда Ярослав начал писать. Сауэр ходил за пивом. Ярослав писал очень быстро, сразу начисто. Когда у него начинала болеть рука, диктовал Сауэру. При этом оба от души веселились и даже забыли про пиво. Писали целую ночь».
Наконец-то Гашек чувствует, что напишет вещь, которая поднимет его авторитет, принесет ему покой, уважение друзей, почтение недругов, а быть может, и безбедное существование.
Он не доверяет корыстолюбивым издателям и решает публиковать свое произведение отдельными выпусками самостоятельно, в «собственном» издательстве «Ярослав Гашек и Франта Сауэр».
Для этого необходим солидный компаньон. В одном из винных погребков Старого Места они встретили братьев Фрич с Микулашского проспекта, состоятельных торговцев сукном. Кажется, дело слажено, оба издателя отправляются выбрать материю на костюмы в качестве задатка, но в последнюю минуту договоренность расстраивается. Тогда они принимают в компаньоны Антонина Чермака, владельца конторы по купле и продаже недвижимого имущества, и брата Сауэра — Арношта, жестянщика, которого им удалось уверить, будто на литературе можно легко разбогатеть.
Все говорит о том, что и теперь Гашек не собирался создавать произведение так называемой высокой литературы.
«Швейк» должен был стать массовым развлекательным чтивом.
Поэтому писатель избирает форму дешевых выпусков с продолжением, которые конкурировали бы с популярными вестернами и приключенческими романами, выходившими у Свеценого.
Бульварным слогом Гашек анонсирует свое произведение на крикливо-желтой афише, появившейся за окнами трактиров и на жижковских перекрестках. Текст близок к цирковой рекламе:
«Да здравствует император Франц-Иосиф I!» — воскликнул бравый солдат Швейк.
Эта книга одновременно выходит во Франции, в Англии и Америке!
Победа чешской книги за рубежом!
Выкиньте из своих библиотек «Тарзана в джунглях» и разные дурацкие переводы уголовных романов!
Решитесь на мужественный шаг и докажите, что знаете толк в чисто чешской книге! Мы не обещаем вам никаких премий, но гарантируем: вы приобретете новаторский образец юмора и сатиры!
Революция в чешской литературе!
Лучшая юмористически-сатирическая книга мировой литературы!
Победа чешской книги за рубежом!
Самая дешевая чешская книга!
Первый тираж — 100 000 экземпляров!»
Ни один из обоих тогдашних издателей, очевидно, и не подозревал, что действительность во многом превзойдет широковещательные рекламные фразы.
Официальные книготорговцы приняли необычное литературное произведение с явным недоверием. Один из них отказался пустить роман в продажу. Нелюбезный прием со стороны книготорговцев не отпугнул Гашека, скорее наоборот, в нем проснулся дух старого бунтаря. В жижковских трактирах он председательствует на «втором съезде» партии умеренного прогресса в рамках закона, убедительно продемонстрировав, что и в республике есть подходящая почва для памфлета и сатиры.
Гашек работает над «Швейком» и одновременно завязывает контакты с левой печатью. Критикует порядки в республике точно так же, как до войны обличал порядки в Австро-Венгрии. Особенно резко он выступает против пережитков устарелого, австрофильского образа мыслей у новоиспеченных бюрократов.
Буржуазная общественность, испытывавшая вполне понятное недоверие к Гашеку, не могла смириться с вульгаризмами, встречающимися в его произведении. Писатель отклоняет подобного рода упреки, подчеркивая правдивость и естественность этих выражений, обвиняет фальшивых моралистов в лицемерии. На откровенно грубоватый характер произведения повлиял и тот факт, что создавалось оно для самой широкой читающей публики. Сауэр вспоминает, что особенно горячий прием роман получил в среде ветеранов и инвалидов минувшей войны, которые в скептической иронии Швейка находили отражение собственного жизненного опыта.
