Дорога надежды - Анн Голон

Однако Северина вдруг встала на защиту своего единоверца. Ее потрясли не столько речи, приписываемые Натаниэлем Флоримону, с которым она была едва знакома, сколько ораторский дар и душевные страдания того, кто клеймил их с таким страстным и благородным негодованием.

— Его надо понять! Ведь эа эти годы он сжился со своим одиночеством. Быть может, твердил себе в утешение:

«Я непременно встречусь с ними… Но когда?» И мало-помалу перестал скучать. Даже если он свыкнется с мыслью, что уже никогда больше не увидит их, это почти ничего не изменит в его нынешнем положении, тем более если за ним сохранится его родовое имение.

— Наверное, ты права. Приходится признать, что молодость жестокосердна. Она редко сокрушается о потере, если последняя не лишает ее состояния и прав.

Ведь и я в свои десять-двенадцать лет тоже с таким воодушевлением устремилась в Америку, что и не вспомнила о родителях, а они, между прочим, были не такими уж плохими людьми и нежно любили нас… Не знаю, но последнее время я почему-то часто вспоминаю об этом, дивясь не столько отличию детского сердца и ума от сердца и ума взрослых, сколько тому, до какой степени жизнь меняет, я бы даже сказала, калечит нас. «Где она? спрашиваю я себя порой, — куда подевалась, исчезла эта девочка по имени Анжелика, бессердечная, но при этом способная страдать из-за стольких непонятных, необъяснимых вещей, о существовании которых никто из окружавших ее людей даже не подозревал?»

— Вы полагаете, что он бессердечен и никогда не любил своих родителей? спросила Северина, обнаруживая взгляды, прямо противоположные тем, которые только что защищала.

Она встала, чтобы проводить взглядом шлюпку, увозившую молодого гостя, и вновь подсела к Анжелике.

— Что вы ищете, госпожа Анжелика? — поинтересовалась она, видя, как та роется в бархатной сумочке, которую всегда брала с собой на палубу.

— Письмо! Видишь ли, Северина, я всегда ношу его с собой, потому что люблю перечитывать. В нем так мудро и так искренне говорится о любви, что я не устаю открывать там новые оттенки смысла. Наши земные привязанности, вынужденные или добровольные, так запутаны, мы берем на себя столько обязательств, которые приходится выполнять вопреки велениям сердца, что это письмо помогает мне несколько упорядочить сложившиеся представления о долге и истинном значении слова «любовь», которым мы пользуемся порой слишком необдуманно. Слушай… (Она пробежала глазами ровные, написанные аккуратным почерком строчки, покрывавшие слегка потрепанный, часто складываемый вчетверо лист бумаги.) «…И мне пришлось признать, что наши судьбы, внешне также несхожие, такие разные, согревались одним всепоглощающим пламенем, сияющим как для простого смертного, так и во славу Всевышнего — любовью.

Ибо мир знает разные формы любви: к чужестранцам, ближним, бедным, компаньонам, друзьям, родителям… наконец, любовь любящих. Чужестранцы, родина которых порабощена и разграблена, вызывают сострадание. Ближних любят за то, что они — источник нашего благополучия, бедных — за то, что мы делимся с ними хлебом насущным, компаньонов — поскольку их убытки наносят ущерб нам, друзей — потому что нам приятно их общество, родителей — ибо мы наследуем им и боимся их прогневить… И лишь любовь любящих проникает в сердце Бога и воистину беспредельна. Правда, такая любовь — редкость. Зато это любовь истинная. Ибо не ведает ни нужды, ни корысти. Она выше здоровья и недуга, процветания и соперничества, сочувствия и безразличия. И охотно жертвует жизнью ради минуты счастья».

Северина недоверчиво выслушала Анжелику. Она догадывалась, что автором письма была «папистка», святоша, монашка note 10.

— Я менее ее равнодушна к знакомым и ближним. Я люблю их! — с жаром заявила она. — А эта женщина поклоняется лишь одному пламени…

— Любви любящих?

— Вот именно. И, разумеется, куда как блаженна, ибо подобная любовь — удел избранных.

Онорина просунула свою головку под мышку матери.

— Ты что читаешь? Про смерть супруга принцессы Клевской?

— Нет. Письмо мадемуазель Буржуа из Монреаля. Это монахиня, — объяснила она Северине, — монашка, католичка, как ты ее называешь. Вместе с помощницей г-на де Мезоннев она основала Виль-Мари, где открыла школу для детей ремесленников и поселенцев.

— Помню, — отозвалась Онорина, — мы повстречались с ней в Тадуссаке, она держала на руках больного ребенка, не позволив матросам выбросить его в море.

И в который уже раз Анжелика поразилась невероятной памяти этой пигалицы.

Глава 17

Мысли Северины были поглощены заботами Натаниэля о своем поместье, поэтому вскоре она возобновила прерванный разговор.

— Ах, госпожа Анжелика, как мне хочется вернуться в Ла-Рошель. И зачем только мы уехали? У меня там тоже есть поместье. Я любила свой дом и красивую мебель Там у нас были поля и еще один большой дом на острове Ре, который паписты передали во владение моей тетке Демюри за то, что она перешла в католичество. Все это подло и несправедливо, нам не следовало покидать родные места.

— А разве мы не совершили только что чудесное путешествие, Северина?

— Да, конечно, но я устала от всех этих англичан.

— Между тем они такие же реформаты, как и ты.

— Нет, не такие же. В конце концов, мы прежде всего французы. Салемские обыватели обзывали меня паписткой: им, видите ли, не нравились мои манеры.

Это их дело! Мои манеры меня вполне устраивают в отличие от их собственных.

Ходят чопорные, словно аршин проглотили. В Ла-Рошели я сделала бы себе прекрасную партию, а тут придется выбирать между гнусными католиками и иностранцами. У молодых реформатов Голдсборо нет ни веры, ни культуры, к тому же их так мало.

Онорина обняла ее за шею.

— Не печалься, душечка Северина, я тебя очень люблю! Что бы я делала без тебя у этих англичан?

Северина явно переживала депрессию, и Анжелика молила Бога, чтобы она оправилась от нее до встречи в Голдсборо со своим отцом, Габриалем Берном, братьями, Марциалом и Лорье, мачехой, заботливой Абигалью, и двумя сводными сестрами, родившимися на земле Америки.

— Хотят знать, почему все усилия французских гугенотов в Новом Свете оказались тщетными? Да потому, что они были слишком привержены королю и своей родине. Воистину, если желаешь преуспеть, бери пример с Шамплена, который был правоверным гугенотом, а потом взял и отрекся. И, став католиком, начал пожинать плоды успеха и славы. Тут все ясно. Отрекайся или сгинешь без следа. Таков наш выбор. Здесь ли, там ли — один конец: смерть.

Нам не выжить вдали от родины, от королевства. Я давно поняла: мы должны были оставаться на месте и с оружием в руках защищать Ла-Рошель.