Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

Нет. Не нужна эта старая одежда. Пусть сгорит вместе со старой постелью, что уже за окном. И вообще — не будет она переодеваться к ужину, пусть Святоша принимает ее такой, как есть.

Фары его машины освещают дорожку в тот самый момент, когда она выходит из дома с охапкой тряпья. И застывает на крыльце, в желтом свете фонаря над дверью, пока он неторопливо выключает мотор и выбирается из кабины. С бутылкой вина. Как полагается — гость не с пустыми руками.

— Что это ты делаешь? — спрашивает он улыбаясь.

Мари в ответ не улыбается, но пытается выглядеть любезно.

— Зачистку.

— Помочь?

Помощь и в самом деле нужна, руки вокруг вороха тряпья едва сходятся.

— Спасибо.

Поставив бутылку на ступеньку, он протягивает руки, пытаясь перехватить весь ворох. Но Мари не отдает, она сама потащит хотя бы половину.

— И куда это все?

Она делает движение головой.

— За угол.

Когда они подходят к передней части дома, Святоша на какое-то мгновение замирает. Очень темно, на кухне горит свет, и от окон на траве лежат белые четырехугольники. Две световых тени. А между ними высится куча белых занавесок и кружевных пододеяльников, красных одеял и полосатых подушек.

— Что это?

Мари расцепляет руки, и одежда падает на землю.

— Погребальный костер.

Святоша, кажется, изумлен.

— Ты хочешь все это сжечь?

— Да.

— Но почему?

Он по-прежнему держит в руках охапку тряпья.

— Бросай, — говорит Мари. — У меня для тебя еще есть работа.

Диван в гостиной тяжеленный. Еще какой. Кажется, что в него набилось целое десятилетие, что семидесятые, из которых он родом, спрятались под его пупырчатой обивкой. К тому же он некрасив. Коричневый с бежевым, тяжеленный и уродливый.

— И его сожжешь? — интересуется Святоша, хватаясь за боковину. Нынче он не в водолазке, худая шея торчит из воротничка белой рубашки, синий вельветовый пиджак. Прихорошился.

— Нет, — говорит Мари. — Давай-ка затащим его в подвал.

Диван приходится ворочать туда и сюда, чтобы вынести из гостиной и дальше протащить через входную дверь. Святоша выпускает свою боковину, и диван скатывается с каменной лестницы, переворачивается и падает на дорожку.

— По-моему, он там неплохо смотрится, — говорит Святоша. — Ты уверена, что не хочешь его оставить там — в качестве садовой мебели?

Мари улыбается.

— Абсолютно уверена.

Святоша вытирает лоб платком.

— А подарить его здешней миссии?

Мари морщит нос.

— Чем провинилась здешняя миссия?

Святоша сует платок в карман.

— Много чем. Тебе весь список?

— Да нет, спасибо.

Она трет ключ большим пальцем, пока идет к двери подвала, — пытается защититься от вдруг нахлынувшего чувства. Над ней сияют звезды, воздух прохладен и свеж. Приближается заморозок и спустя какой-то час он посеребрит весь сад. Пытаясь сдержать внезапный восторг — я живу в серебряном саду! — она сует ключ в замок подвала. Дверь со скрипом открывается. Мари зажмуривает глаза, пока нашаривает выключатель. Она не любит этого подвала. Никогда не любила.

Серые цементные стены. Серый пол. Голая лампочка под потолком. На полу два перевернутых каяка, белые и беззащитные, как рыбы кверху брюхом. Вдалеке полуоткрытые двери, сквозь них виднеются какие-то другие помещения. Она так и не выучилась ориентироваться в собственном подвале, всякий раз, когда ей уже казалось, что она знает тут каждый угол, возникала новая дверь, и за ней некое новое темное пространство. Святоша, перегибаясь через перила лестницы снаружи, смотрит на Мари.

— А по ширине пройдет?

Она оборачивается.

— Должен. Только каяки придется вытащить, чтобы диван уместился.

Он расцветает.

— Каяки?

Она кивает. Он, отпустив перила, стремительно слетает вниз по лестнице.

— Так ты ходишь на каяке?

Она кивает.

— Ходила, было дело. Давно только.

Это и правда, и ложь. За годы Хинсеберга она провела немало ночей на своем каяке, в снах и мечтах она ходила по Хестерумшё в солнце и в туман, в дождь и снег, тихонько скользила между каменными островками, вплотную подбиралась к зарослям тростника и скалам, застыв, наблюдала за лисятами и птицами и лишь иногда позволяла себе испугаться извивающегося ужа, что вдруг проскальзывал по водной глади. Наверное, эти мечты приносили даже больше радости, чем реальная гребля. Когда они со Сверкером шли на веслах через озеро, всегда было лето и стоило немалого труда не отставать от него.

— А я никогда не ходил на каяке, — говорит Святоша. — Но всегда мечтал.

Мари улыбается.

— Можешь летом попробовать.

— Только летом?

— Да. Теперь холодновато для начинающих. Если перевернешься посреди озера, может плохо кончиться. На такой случай нужен гидрокостюм.

— Я в понедельник возьму в прокате.

Она поднимает брови, изумляясь его рвению.

— Ну, тогда конечно. Милости прошу!

Ее беспечность немного наигранна. Святоша слишком уж явно добивается ее дружбы. Чего он, собственно, хочет? Преследовать ее? Спасать? Или ему просто одиноко и он ищет компании?

Каяк легкий, но громоздкий, нужна помощь, чтобы осторожно пронести его через дверной проем, не поцарапав шкуру. Потом они выносят другой, кладут обе лодки на берегу и стоят в темноте, глядя на озеро. На той стороне горит несколько огоньков.

— У тебя тут хотя бы соседи есть, — говорит Святоша.

Мари кивает:

— Ну да. Есть парочка.

— Здорово — все-таки не так одиноко.

Мари разворачивается и идет обратно к дому.

— Я предпочитаю одиночество.

Святоша поспешает следом.

— Да, понимаю.

Так. Что именно он понимает?

Диван с грохотом скатывается по лестнице в подвал, одна из ножек подламывается, подушки валятся в кучу. Оба хохочут — Мари внизу у двери в подвал, Святоша наверху лестницы.

— А зачем его вообще хранить? — произносит он, отсмеявшись.

Она пожимает плечами.

— Я не собираюсь его хранить. Но, к сожалению, за крупногабаритным мусором слишком редко приезжают. Так что до тех пор пусть там постоит.

Они вновь берутся каждый за свою боковину дивана, протаскивают его в дверь и устанавливают посреди цементного пола. Святоша отряхивает брюки.

— Будешь новый покупать?

Мари качает головой:

— Нет. Мне на днях кое-какую мебель из Стокгольма привезут.

— И тогда начнется оставшаяся жизнь, — говорит Святоша, — да?

Мари чуть морщит лоб. О чем это он?

Он окидывает кухню оценивающим взглядом, пока отодвигает стул.

— Тут у тебя красиво!

Мари помешивает рыбный суп.

— Не сказать, что это предел моих мечтаний. Но жить можно.

Она ставит перед ним дымящуюся тарелку. Он чуть втягивает носом воздух, судя по всему, бессознательно.

— Тут и останешься? — спрашивает он затем. — Поселишься тут навсегда?

Мари отвечает не сразу, она сосредоточенно несет собственную тарелку от плиты к столу. Святоша склонил голову набок и ждет.

— А сама не знаю, — отвечает наконец Мари. — Поживу какое-то время.

Он дует на ложку.

— Значит, фрилансом будешь тут заниматься?

— Наверное. Посмотрим.

— Давно тебя выпустили? — спрашивает Святоша.

Мари закрывает глаза. Она не ослышалась?

— Прости, — произносит она затем. — Что ты сказал?

Святоша чуть улыбается.

— Я спросил только, давно ли тебя выпустили.

Мари откладывает ложку в сторону. Ей вдруг становится нехорошо.

На мгновение повисает тишина. Мгновение затягивается. Снаружи поднялся ветер, пламя свечей трепещет от сквозняка. Святоша погружает ложку в суп.

— Я вспомнил про это, когда ты удрала ни с того ни с сего, — говорит он. — Сперва я не сообразил, что к чему, но потом…

Ее голос сделался хриплым.

— Понятно.

Он склоняет голову набок.

— Я думал, ты это еще вчера поняла. На той парковке.

Мари покачивает головой, но ничего не говорит. Он не сводит с нее глаз.

— Я думал, тебе поэтому хотелось поговорить о прощении…

Мари покашливает. Пытается найти свой вдруг пропавший голос. Нащупать самое себя.

— Нет, — произносит она. — Я не хочу говорить о прощении.

Голос не просто хриплый. Он невнятный. Святоша сидит, по-прежнему наклонив голову набок.

— Из собственного опыта скажу — о том, что тяжело, лучше поговорить. Помогает.

Мари делает вдох. Что он себе вообразил? Как он смеет сидеть за ее столом и нести подобную пошлятину? Она поднимает бокал.

— А я скажу из моего собственного опыта — что лучше не соваться не в свое дело.

Он наморщил лоб, кажется, на самом деле удивился.

— Я что, обидел тебя?

— Да.

Он поднимает ложку.

— Суп изумительный.