Тайный брак - Уильям Коллинз

— Ваша жизнь принадлежит мне. Неужели вы отнимете ее у меня самоубийством?

Я оглянулся… Маньон стоял рядом со мной…

Маска не скрывала его чудовищно изуродованного лица.

Его глаз был устремлен на меня, пальцем он указывал на бурун, пенившийся в двухстах шагах под нами.

— Самоубийством! — повторил он медленно. — Не хотите ли вы спастись от меня самоубийством? Я подозревал это и потому следовал за вами по пятам. Да, я преследовал вас, чтоб отнять вас у смерти!

Вырываясь из его рук и отступая от бездны, я заметил в глазах его выражение торжества с каким-то странным блеском, похожим на помешательство, и вспомнил слова доктора, предостерегающего меня о возможности его сумасшествия.

Туман опять сгущался, но образуя массы отдельных облаков, каждую минуту изменявшихся под влиянием сквозившего света. Я и прежде наблюдал это явление, и потому знал, что это служит предвестником восстанавливающейся ясности в атмосфере.

В то время как я взглянул на небо, Маньон отступил на несколько шагов и, протянув руку по направлению к деревушке, оставленной мной утром, сказал:

— Даже в этой безвестной глуши и между этим невежественным народом мое изуродованное лицо стало вашим обвинителем и мстителем за смерть Маргреты, как я обещал вам. Как кара небесная, как проклятое существо, вы были изгнаны из общины бедняков, вы начали испытывать ту жизнь общего проклятия, которой я до сих пор жил. Суеверие, варварское, чудовищное суеверие, — вот бич, которым я изгнал вас из вашего уединения! Вы, может быть, пожелаете узнать, какое надо было мне иметь терпение, чтобы скрываться от вас, пока вы не сблизились со всеми жителями хижин, каким образом я объяснил им причину моего изуродования, когда в первый раз открылся им, каким образом я действовал на их предрассудки, пока они не возненавидели вас и не стали страшиться вашего присутствия, как живой чумы, пока вы не сделались страшилищем женщин и детей, каким образом я дошел до всего этого — вы желаете и вместе трепещете узнать! Помните ли вы, что я вам некогда говорил и писал? Вспомните, кто я, и вы перестанете удивляться. Посмотрите же на меня: я опять здоров и бодр. Теперь я не тот уже больной, лежащий в больнице без сил и воли, у меня хватит сил и энергии следовать за вами всюду, куда вы ни пойдете. Еще раз говорю вам: мы с вами связаны навеки, если б я хотел покинуть вас, то и тогда не мог бы. Как велика для меня радость всюду предавать вас позору, всюду клеймить вас бесчестьем! Вся кровь у меня кипит, как только вспомню о том! Слушайте же: прежде чем вы достигнете пустошей, взгляните на эти бурные волны. Видите: нет покоя для них — не будет, никогда не будет покоя и для вас!

Его внешность, когда он стоял возле меня в этой дикой пустыне, глухие звуки его голоса, в которых чувствовалась такая ярость, такая безумная радость видеть меня несчастным, шум моря, беспрерывно разбивающегося о гранитные утесы, грозный вой воды, заключенный в глубинах бездны позади меня, мрачные сгустки тумана, его странные фантастические формы над нашими головами — все, что я видел и слышал, когда Маньон произносил последние слова, вдруг лишили меня рассудка, я чувствовал только, что голова у меня в огне, а сердце холодно, как лед. Страшное искушение овладело мной.., навсегда избавиться от злодея, толкнув его в пропасть, разверстую под моими ногами… Уже руки мои бессознательно тянулись к нему, еще минута — и.., и один из нас был бы предан волнам… Но я успел вовремя повернуться к нему спиной и, забывая о всех опасностях, бросился бежать.., бежать затем только, чтобы не видеть его перед своими глазами.

Но не успел я сделать несколько шагов вперед, как грохот волн между скалами вернул мне нужное хладнокровие, однако я все еще не осмеливался обернуться назад, пока ужасная бездна была под моими ногами, не осмеливался посмотреть, следует ли за мной Маньон.

Я стал карабкаться на верхний этаж утесов почти по тому же месту, откуда спускался. На полдороге я остановился на довольно широкой платформе и увидел, что мне надо взять или направо, или налево, по горизонтальному направлению, чтобы с большею легкостью продолжать свое восхождение.

В это время туман медленно стал рассеиваться, я обернулся сначала налево, чтоб убедиться, где можно ступить безопасно, потом направо, на эту огромную трещину между скалами. В это же время я увидел неясно фигуру Маньона, двигавшуюся, подобно тени, подо мной, вот он касался уже скользкого края гранитного вала, который остроконечно погружался в пучину. Небо прояснилось, и тогда я убедился, что, обманутый туманом, Маньон слишком приблизился к опасному месту. Он остановился, поднял глаза кверху и, увидев, что я наблюдаю за ним, поднял руку и погрозил мне. При этом яростном движении, Маньон потерял равновесие, пошатнулся, хотел было удержаться на ногах, но поскользнулся и упал на спину, как раз на крутой скат в бездну.

Мокрая трава выскользала из его рук, когда он с судорожным бешенством хватался за нее. Маньон делал яростные усилия, чтобы перебраться на наружную сторону ската, но при каждом новом усилии он все глубже уходил вниз. На самом конце утеса, разделявшем еще его от бездны, он подскочил, словно от нечаянного толчка. В тот же миг его обдало страшным облаком брызг и пены. Раздался крик такой пронзительный, настолько отличающийся от всего человеческого, что он покрыл даже громовые раскаты подземной борьбы. Кипучая пена опять упала в бездну. На один миг я увидел, как две судорожно сжатые, окровавленные руки вытянулись на черной стене бездны.., и потом волны снова заревели с ужасающим шумом в своих подземных темницах, новое извержение брызг и пены прорвалось на воздух, и когда снова рассеялось, ничего уже не стало видно в зияющем зеве пучины, ничто не шевелилось на страшном краю утеса, только клочки вырванной травы медленно сползали к пятнистым струям…

Вероятно, эта картина сильно поразила мою память, потому что после этого взгляда, которым я измерил бездну, я ничего уже не помню, только тогда я почувствовал, что мне дурно, ноги подо мной подкашивались, инстинктивно прислонился я к утесу, чтобы не упасть. Тут несколько минут я был в беспамятстве, сам не знаю уже, сколько времени оно продолжалось, и когда наконец я очнулся от этого оцепенения, то мне показалось, что страшный грохот бездны привел меня в чувство.

Когда я поднял ослабевшую голову и огляделся вокруг, небо со стороны моря было ясно, солнце отражалось в струях блестящих волн, следы тумана оставались только в огромных облаках пурпуровых оттенков, тихо катившихся над просторами земли.

Медленно и тяжело продолжал я свой путь вдоль мыса. Слабость моя была до того велика, что ноги и руки у меня дрожали. Какая-то непонятная нерешительность сковала мою волю даже в малейших движениях, без всякой причины меня тревожила боязнь, куда я иду, мне трудно было уверить себя, что я не возвращаюсь в деревушку рыбаков. Ужасающее зрелище, которого я был свидетелем, казалось, еще больше поразило мое тело, чем душу. Едва передвигая ноги, тащился я по берегу и никак не мог привести в порядок свои мысли, например я никак не мог поверить себе, что видел наяву страшную смерть Маньона.

Когда я дошел до местечка, где теперь нахожусь, то силы до того мне изменили, что хозяева гостиницы должны были вести меня по лестнице. Даже и теперь, после отдыха, продолжавшегося несколько часов, простое движение, которое приходится делать, чтоб обмакнуть перо в чернильницу, страшно утомляет меня. Я чувствую какое-то странное биение сердца… Вот опять мои воспоминания как-то перепутываются, надо перестать писать.

23-го октября.

Страшное зрелище, которого вчера я был свидетелем, произвело на меня такое впечатление, от которого я никак не могу избавиться. Напрасно стараюсь я не думать больше о смерти Маньона, но думать только о новой свободной жизни, которую вновь открывает мне эта смерть. Во сне ли, наяву ли, а все мои умственные способности точно заключены между двумя черными стенами ревущей пучины. Ночью, во сне, мне все чудятся мертвенные, окровавленные руки, которые стараются ухватиться за скользкую траву, да и в это время, когда утро так ясно, воздух так свеж, ничто не производит на мои мысли спасительного влияния. Куда девалось то блаженное время, когда ясный, солнечный день оказывал на меня такое благодатное влияние?

25-го октября.

За весь день вчера у меня не хватало духу прибавить хоть строчку в моем дневнике. Совсем лишился я силы контролировать свою нервную систему. При малейшем случайном шуме в доме у меня начинается дрожь во всем теле. Без сомнения, если когда-нибудь смерть человека была причиной спасения и утешения для другого, то такова именно была для меня смерть Маньона, а между тем ничто не ослабляет во мне впечатления, произведенного на мою психику ужасом того зрелища.., ничто — ни даже уверенность, что теперь я навеки избавлен от смертельного врага, самого страшного врага, когда-либо преследовавшего человека…