Свет вчерашний - Анна Александровна Караваева

год, летом 1943 года, когда я уже вернулась с Урала в Москву. После победы в великой битве на Волге, на Курской дуге и многих других побед Красной Армии всюду чувствовалось подъемное настроение. Стоило только обозреть знакомые лица товарищей — все заметно посвежели и приободрились.

В ответ на мое замечание по этому поводу Фадеев сказал с самым жизнерадостным смехом:

— Перелом войны завиднелся, вот и начали люди расцветать!.. Не так уж далеко время, когда к нам вернется наш довоенный уровень!..

Заседание Президиума шло дружно и оживленно, что дало повод Фадееву пошутить: оказывается, можно и по заседаниям соскучиться.

Узнав, что в нашем ЦДЛ хотят отметить награждение меня орденом Трудового Красного Знамени по поводу моего пятидесятилетия, я поделилась с Александром Александровичем своим беспокойством: стоит ли вечер устраивать — вдруг никто не придет?

— Ну что ты! — засмеялся он. — Да ты всерьез говоришь?

— Абсолютно всерьез: все-таки время еще военное, у всех заботы и тревоги, не до клубных вечеров. А если никто не придет, я совсем растеряюсь!..

— Да ты, оказывается, трусиха!

— Возможно, что и трусиха, но я прежде всего — беспощадный реалист: пока всем трудно, тревоги и заботы еще не исчезли, ведь еще время военное, и людям пока не до вечеров.

— Ну, беспощадный реалист, давай я буду председательствовать на твоем вечере! — пообещал он с веселым дружеским смехом.

Как всегда, обещав что-либо, он сдерживал свое слово и председательствовал на вечере.

Пока Дмитрий Николаевич Орлов читал отрывок из моей повести «На горе Маковце», председатель насмешливо блестя голубыми глазами, окидывал взглядом наш небольшой верхний зал, где было довольно людно, на столе красовались цветы… и, кажется, никто не собирался уходить.

Когда весной сорок седьмого года в Союзе писателей отмечали 25-летие моей литературной деятельности, я попросила Фадеева председательствовать на вечере.

— Помню, отлично! — сказал он со своим задушевным смехом, конечно подразумевая разговор три года назад, — и снова дал согласие.

— Народу пришло «на совесть», приятные, знакомые все лица! Давайте, товарищи, начнем.

Вдруг зазвонил телефон. Фадеева куда-то вызвали. Пока он слушал чей-то голос в трубке, Лидия Николаевна Сейфуллина испуганно шепнула мне, что, наверно, Александра Александровича вызывают сейчас в ЦК и как же это жаль, если он уйдет. Он обернулся, увидел мое отчаянное лицо, успокаивающе кивнул мне и объяснил в трубку, почему не может сейчас уйти с собрания. Закончив разговор, он весело сообщил мне:

— Все в порядке — довод признан убедительным!

Сейфуллина быстро подошла к нему и, дотянувшись смугловатой ручкой до его плеча, сказала нежно:

— Ах, Саша… ты, Саша!

А он, сделав какое-то непередаваемо умиленное и вместе с тем смешливое лицо, ласково прижал к себе ее седеющую голову.

— Вот ведь… в минуту до слез может довести! — шепнула мне Лидия Николаевна и вытерла глаза.

Пока шел этот дружеский, теплый вечер, у меня возник один план. Фадеев недавно вернулся из Англии, был в гостях у Бернарда Шоу — вот бы интересно было послушать его впечатления! В 1931 году, когда Бернард Шоу посетил СССР, в Москве торжественно было отмечено 75-летие выдающегося английского драматурга. Уж не помню кто — в статье или в выступлении с трибуны — упомянул, что в Собрании сочинений Маркса и Энгельса упоминается имя Бернарда Шоу. Действительно, как потом выяснилось, в издании 1935 года Собрания сочинений Маркса и Энгельса в одном из писем Энгельса начала 80-х годов упоминается среди имен английских литераторов имя Бернарда Шоу как хорошо знакомое. В моей памяти ясно сохранился внешний облик Бернарда Шоу в июле 30-х годов, когда он был у нас в СССР: худощавый, высокий и прямой, как крепкий шест, старик с серебряной сединой, большим лбом и белыми мохнатыми бровями, такими густыми, что виден был не цвет глаз, а искры его взгляда. Мне казалось, что взгляд этого патриарха парадоксов и сатиры — остропамятливый, любопытный, насмешливый и в то же время изучающий всех. Очень интересно было бы пожать руку одному из старейших писателей мира, человеку, которого в дни его литературной молодости знал один из великих учителей международного пролетариата. В чисто воображаемом плане еще хотелось физически ощутить эту руку, взявшую перо еще в 1879 году и как бы запечатлевшую в себе более полстолетия истории прогрессивной литературы Запада. Но, естественно, знаменитый наш гость был так плотно окружен почитателями и интервьюерами, что даже и любопытному человеку не очень просто было приблизиться к нему, например, в Колонном зале, где так оживленно и торжественно отмечалось его 75-летие.

Эти воспоминания (короче воробьиного носа!) о Бернарде Шоу очень естественно вновь пришли мне в голову: совсем недавно А. А. Фадеев как член советской делегации был в гостях у Бернарда Шоу, которому уже пошел девяносто первый год! Как живет сейчас этот старец, вступивший в последний десяток своего столетия?

Пошептались незаметно мы трое — Иван Алексеевич Новиков, Лидия Николаевна Сейфуллина и я — и решили: просить сейчас Фадеева рассказать о встречах с Бернардом Шоу, — пусть с этим обратится Иван Алексеевич как самый старший из всех присутствующих. Иван Алексеевич заговорил, мы с Лидией Николаевной горячо поддержали, и в зале все до одного подхватили его просьбу. Александр Александрович тут же согласился.

Рассказывал он непринужденно, с хорошим отбором фактов и красок, временами с тонкой иронией, но с неизменной наблюдательностью. Можно было себе представить прежде всего творческое и общественное настроение Бернарда Шоу: как бы ни были порой противоречивы его высказывания, он и девяностолетним стариком оставался все тем же несговорчивым и острым критиком капитализма и империализма и так же сатирически готов был высмеивать «старую добрую Англию», что в изобилии плодит меднолобых и фашиствующих политиков. По рассказу Александра Фадеева легко можно было себе представить наружность Бернарда Шоу на девяносто первом году его жизни, его манеру разговаривать и делиться мыслями с писательским поколением, которое годилось ему в сыновья и внуки, да и к тому же из Советского Союза. По отдельным подробностям можно было вообразить демократическую простоту привычек Бернарда Шоу, его наружность в конце 40-х годов XX века. Рассказ свой Фадеев закончил лирической сценкой, полной неизбежных предчувствий: когда Бернард Шоу, высокий, худой, вышел провожать советских писателей, он ласково махал им большой старческой рукой и кивал белоснежной головой, будто уже прощаясь навсегда.

Осенью того же года мы встретились в санатории «Барвиха»; уже не помню, в связи с чем, зашел разговор об интересных встречах. Сколько их было у Александра Фадеева — какая интересная и многозвучная книга получилась бы из его воспоминаний и дневников!

— Да, в самом деле… — И он начал было перечислять людей, которых отлично