Летний дождь - Вера Кудрявцева

Не выдержал дедушка Ваньша Бывальша, выкрикнул:

— Да скажи ты нам, дочка, кто он есть-то такой, этот Сергей Есенин? Не здешних ли местов? Уж больно песни нашенские все понимает.

Дедушка Ваньша Бывальша, почтарь из деревни Каменки, специально пришел на лекцию да и угодил на концерт. Благодаря ему скоро и из Каменки начали приходить люди, чтобы Таню послушать.

Рассказала она и биографию Сергея Есенина. Расходились за полночь. И то после того, как она еще раз «Письмо матери» прочитала.

Удивительный это был вечер. Посветлели люди лицами, будто горя поубавилось.

А бабушка — вот уж диво! — распорола, располосовала свою праздничную юбку старинного кашемира и выкроила из нее Тане платье. Нарядное получилось, кружевом украшенное. Таня смущалась, отказывалась.

— Бери, Танютка, ты теперь на людях. А наряды девице нужны, как полянке цветики…

— А в чем это ты теперь в молельный дом ходить станешь? — спрашивала не без ехидства внучка.

Посмеивалась бабушка:

— Молельный дом, знать-то, придется Игнатию теперь прикрывать. Кто же туда пойдет, в тесноту-духоту екую, коли клуб открыли?

Шутки шутками, а скоро и правда поуменьшилось желающих молиться. Даже старушки охотнее в клуб шли, особенно если не в постные дни концерты случались. Один раз даже внук дедушки Игнатия, ухо с глазом был парнишка, вывесил на двери объявление: «Молельный дом закрыт, все ушли в клуб». Смеху было! Правда, дедушка Игнатий не очень расстраивался. С ленцой исполнял долг свой перед богом и раньше-то. Согласился на уговоры старушек, когда разрешили открывать такие дома, только потому, что толковал в этом деле, из псаломщиков был. В деревне говорили в то время «из соломщиков». И когда не для кого было махать кадилом, сам приходил в клуб. Сиял белехонькой головой, смущал Таню лукавыми глазами.

Много позже, взрослой уже, Елена Петровна прочитала у Блока:

Девушка пела в церковном хореО всех усталых в чужом краю,О всех кораблях, ушедших в море,О всех забывших радость свою.Так пел ее голос, летящий в купол,И луч сиял на белом плече,И каждый из мрака смотрел и слушал,Как белое платье пело в луче.И всем казалось, что радость будет,Что в тихой гавани все корабли…

Прочитала и увидела ленинградку Таню на сцене их старого клуба. Не было белого платья, не было тонкого луча, но это она, Таня, говорила людям: «…радость будет…», «…жив и я, привет тебе, привет…».

Это было много позже. А тогда, в тот вечер…

…Радуясь удачному своему началу работы, ходила Таня по опустевшему клубу, кутаясь в кофточку.

— А правда, я ничего читала, Еленка?

— Хорошо-то как! — заокала она в ответ.

— Хорошо-то как! — повторила Таня. — Вот кончится война, вернусь в Ленинград, спросят меня: «Как тебе было на Урале?» А я отвечу: «Хорошо-то как!» А как они слушали! Плакали!

— Уревелися все.

— А ему не понравилось, — сказала будто самой себе. — Ушел…

— Это ему-то не понравилось? Я же рядом сидела и все видела. Проняла ты его, вот он и ушел! Не будет же он при всех…

— Кто, Еленка? — испугалась Таня.

— Серега, кто же еще? Может, он тоже мать-отца своих вспомнил. Их ведь у него кулак один убил, из ружья, в поле. Ему тогда, вот как мне, двенадцать годков и было-то… А хороший он у нас! Учителем хотел-загадывал, задачки мне помогал… А ты почему про «Шаганэ ты моё, Шаганэ» не рассказала?

— Как? Как ты сказала? Шаганэ моё? Почему моё?

И первый раз за все это время Таня расхохоталась вдруг по-девичьи беззаботно.

— Не мало ли вас, не надо ли нас? — ни к селу ни к городу брякнул, входя, Сергей и сам поморщился от своей глупости. — Шел мимо, вся деревня спит, а у вас огонек. Вот зашел на огонек, не прогоните?

— Не уходи, Еленка, — остановила ее, потянувшуюся было за шубейкой, Таня.

Они стояли друг перед другом и молчали. «Ну, вот оно и продолжение», — подумалось, а ревности такой, как к Зойке, не было. Интересно только было смотреть на них, будто книжку про любовь читать.

— Давайте танцевать! — выручила их, а то так бы и стояли до утра. Завела старенький патефон.

«Саша, ты помнишь наши встречи?» — запел дребезжащий из-за тупой иголки голос. И вдруг Сергей остановился перед ней, Еленкой.

Никогда больше она не переживала, кажется, такого волнения: руки взмокли, во рту пересохло. Все, что впервые, запоминается, наверно, так, как запоминается ребенку боль ожога.

Но не успела она сделать за ним и нескольких шагов, как иголка споткнулась на каком-то слове. Она кинулась подтолкнуть ее, а когда обернулась, Сергей уже стоял перед Таней. И она великодушно уступила его ей! Казалось, он боялся дотронуться до ее плеч, и она, не вынимая из карманов рук, скользила и скользила за ним. И вряд ли слушали они, о чем поет простуженным голосом старенький патефон. А когда пластинка замерла на диске, Сергей сказал:

— Я не мимо шел, я специально шел. Таня… Таня… Выходите за меня замуж, Таня!

И заторопился, и застрочил:

— Я уже Ефросинью Егоровну уговорил, она распишет нас завтра!

И, видя, как все больше немеют ее глаза, палил и палил, будто жару в бане поддавал:

— Я слово дал: перед фронтом жениться! Я даже чуть на Зойке не женился!

— Вот на Зойке и женитесь, — проговорила наконец Таня, и он опамятовался вдруг, сник:

— Не хотел я вас обидеть! Но что мне делать, если с того дня, как увидел, только о тебе и думаю! А впереди еще целый день! Точка! Я не приходил!

— Вот и все, — опустилась на скамью Таня, когда захлопнулась за ним дверь.

Как прошел этот последний в родной деревне день у Сергея, Елена Петровна не помнит. Зато врезался в память день проводов. А выдался он! Не поскупилась зимушка, из последнего расщедрилась. Пусть, мол, знают солдаты: нет лучше места, чем их край — родина. И не синева струилась с неба — мерцала в свежих снегах сама нежность.

Никого вокруг себя не видела Еленка, только Сергея и Таню. Беспрерывно тянулись они сквозь толпу друг к другу глазами. Сердце изболелось смотреть на них. Да подойдите же! Да скажите же хоть что-нибудь на прощание! Вот уже охрипла, замолчала гармошка. Вот уже простились, благословили сыновей матери. Вот уже отпустила своего Федю Шура Долга.

— Сережа! — пронзил синеву Танин голос, и взметнулись к нему навстречу ее руки. На виду всей деревни стала она невестой Сергея. И никто не заметил, не увидел — ни сама Таня, ни Сергей, — ожила ее рука, чтобы обнять любимого в минуту расставания.

— Хоть бы еще один день! — были последние слова Сергея.

Недавно, год или два назад, Елена Петровна прочитала, кажется, в «Литературке», стихи, белые. Стихи потрясли тем, что вернули туда, в тот зимний день. Вырезала, куда прибрала вырезку — никак найти не может. А так хотелось включить их в программу. Может, и еще кто вспомнил бы тот день. И поэт не запомнился, из молодых. Но эти строчки запомнились: «Подожди, моя милая, не уходи, еще хоть один день…» И дальше поэт говорит, что он все сделает, чтобы было счастье. Потом так: «Подождите, дети, не растите…» Пройдет, мол, время, и он поймет, что надо делать, чтобы уберечь их от ошибок. «Не старей, моя мать, еще хоть одну жизнь», и он сумеет вернуть ей все, что она ему дала. Молодой поэт (фотография была перед стихами), а мудрый.

…А Таню, к радости всего села, долго еще не отпускал на фронт секретарь райкома, хоть и ожила ее рука. Здесь, мол, тот же фронт. Так что успела еще Зойка попеть своей сопернице злых частушек вслед. Правда, скоро Зойка утешилась: приехал как-то молоденький уполномоченный, на костылях был. Да так и остался навсегда в деревне. Золотой оказался человек, парторг их Василий Петрович.

А от Сергея за всю войну не было ни одного письма. Как в воду канул. С ума сходила Таня и к весне добилась-таки: ушла на фронт. Казалось ей, что там скорее его найдет. И был прощальный вечер в клубе.

И Таня читала и читала стихи Есенина, а люди все просили и просили…

А потом поднялся к ней на сцену дедушка Игнатий (давно уже сам собой перестал существовать его молельный дом), поцеловал Таню троекратно, перекрестил: «Спаси тебя Христос, дочка!»

Но Христос не спас. Скоро пришла в сельсовет на Таню похоронная. И похоронная эта, и амбарная книга, исписанная стихами, и платье из бабушкиной кашемировой юбки, в котором Таня выступала, теперь в комнате Славы, в новом их клубе. Там же среди других фотография Сергея.

А он ей, Елене Петровне, все еще снится. Как они по вербочки на лыжах идут. Она падает, а он поднимает ее, и оба хохочут на весь лес!

Вот она, улица Сергея Есенина, засверкала окошками! Это первая в их совхозе улица из двухэтажных благоустроенных домов. Не узнать теперь того места, где когда-то они с Зойкой торили пимами для Тани тропинку по целине снега к старенькому клубу. Только реденькая березовая рощица от тех времен осталась. За новым клубом и не видать ее отсюда совсем.