Дым отечества - Татьяна Апраксина

Сущей малостью. Между Арелатом и Аурелией — и так война, которая устраивает обе стороны больше мира, зимнее перемирие будет подписано в любом случае, тронуть королевского сенешаля Людовик побоится, а если одному подданному арелатской короны велят покинуть пределы державы и впредь никогда… что ж, в ближайшие десять лет граф и не собирается сюда возвращаться. До одиннадцатого же года еще нужно дожить. Господин герцог отплывает в сторону. Жаль все же, что между ним и королем не вышло ссоры — люди, которым можно верить, пусть и до некоего предела, редки на этом свете, талантливые люди, которым можно верить — редкость из редкостей, а тут возник бы шанс приобрести такую rara avis для себя. Впрочем, не будем загадывать.

Вот господин д'Анже, получивший от короля оставшееся без хозяина баронство на северной границе, так что титул у него теперь есть — а земель почти что и не прибавилось, а благосостояние будет сильно зависеть от военных успехов господина коннетабля. Двусмысленна королевская милость; впрочем, есть все основания считать, что начальник тайной службы Людовику сильно не угодил. Еще не угодил он одновременно герцогу Ангулемскому и графу де ла Валле. Неосторожный какой человек… впрочем, неприятности и балансирование на грани опалы и вражды с обеими партиями Аурелии могут раскрыть его талант. Либо довести до плахи. С другой стороны, такая вражда, если она удерживается в границах, может быть и полезна — Его Величество будет уверен, что господин д'Анже служит ему одному. Господин граф де ла Валле медлителен, невозмутим, слегка неуклюж, рассеян, как может быть рассеян слон — даже если он случайно ступит куда-то не туда, пострадает не он сам, а те, на кого неожиданно пришелся вес. Если Людовик и высказал ему свое неудовольствие — то при закрытых дверях.

Маленькая пестрая коробочка со всей доступной ей поспешностью проползает мимо обоих. Как раз посредине просвета, разделяющего их. Подающие надежды молодые люди замечают уголками глаз блеск, косятся вниз, потом прикусывают губы, чтобы ничего не сказать. Нет, вряд ли сегодня случится что-либо интересное, кроме вопиющего нарушения церемониала, о котором будут говорить до следующего королевского приема. Короли обычно не вручают награды просто так, когда это пришло им в голову. Даже короли франков, которые могут пожаловать наряд с плеча и коня из-под седла; впрочем, ни о какой импровизации говорить не приходится. Церемониймейстер был наготове, предупрежден, нисколько не удивлен. Имитация неожиданности — в ответ на имитацию брачного контракта. Изящно, ничего не скажешь. А вот теперь в церемониймейстере никакого изящества не наблюдается — стоит и смотрит стеклянными глазами, как маленькое сверкающее существо забирается на толстый ковер — раз-два — и весьма быстро ползет по нему к единственному в округе укрытию. Что ж. Филипп не ревнив. Он не обидится — и даже, вероятно, будет доволен, узнав, что дело обернулось именно так, как он предсказывал. Жаль, жаль, что победы, попадания и удачи не доставляют воспитаннику настоящей радости, не смог научить. Править мальчик научился сам, а играть до сих пор не умеет. Это — ошибка, наверное; впрочем, можно ли было научить принца Филиппа быть азартным? Можно ли научить воду лететь вверх? Только в виде струи фонтана, и то невысоко, ненадолго. Можно ли научить рыбу ездить верхом? Зачем это ей — развернется, уйдет в глубину… А вот брак принца Филиппа — ошибка не наверное, а точно. Граф думает об этом, встречаясь взглядом с Ее Величеством Жанной Армориканской, низко кланяясь, выражая почтение. У королевы красивые глаза. И очень, очень испуганные. Странно. Казалось бы, королева не из тех, кто пугается, когда опасность уже миновала. Даже если она миновала случайно, больше по стечению обстоятельств, чем по какой-либо иной причине. Граф Андехс уже сбоку, уже искоса, смотрит на белое лицо, на ярко-синие глаза, которые для него — только чуть приоткрытая калитка, щелка, в которую можно заглянуть, и думает, что Людовик был готов рискнуть жизнью, чтобы избежать внутренней войны. И что его жена никогда не простит ему этого. И втрое не простит тому, второму.

Монархи не должны любить своих супругов. Нет, раздоры в семейной жизни мешают им не меньше, чем купцам и землепашцам, но есть грань, которую не следует переходить. Чувства и страсти не должны примешиваться к королевскому долгу.

Отказать любимой супруге, желающей чинов и почестей для племянника, труднее, чем королеве-соратнице, которая думает вместе с тобой о благе державы. Простить обожаемому мужу готовность пожертвовать собой, а, значит, ее любовью, ее благополучием — почти невозможно. И беды, проистекающие из раздоров между супругами, нередко уступают бедам, проистекающим из любви… Что ж, он видел, что видел — и возможно придумает, как это использовать.

Его Величество, тем временем, наклоняется, поднимает с ковра нечто блестящее, кладет на широкую ручку кресла и терпеливо ждет, пока нарушитель границ привыкнет и вернет на место голову и лапки.

— Раз уж вы оставили прежнюю службу, — говорит Людовик, — назначаю вас придворной черепахой. И кладет перед блестящим носом невесть откуда взявшийся маленький кусочек яблока.

Несколько позже Если вам когда-нибудь случится завернуть в славный город Орлеан и вы окажетесь на левом берегу, не пожалейте времени, пройдитесь по Торговому проспекту, а потом сверните налево за греческой церковью святого Николая. Там в переулке вы сразу же увидите потемневшую от времени, но все еще красивую вывеску, золотую на коричневом: «К. Готье, кофе, письма, чернила и сладости».

Поздравьте себя, вы стоите перед первой из орлеанских кафеен, некогда заведенной к ошеломлению столичной публики приемной дочерью знаменитого купца. И хотя большинству жителей города давно нет нужды прибегать к услугам писцов, многие по-прежнему заказывают надписи на пригласительных и поздравительных открытках именно там. Кофе же по-ангулемски и миндальное печенье к нему не изменились за столетия, тем и хороши.

Глава третья Как Джеймс Хейлз обрел и утратил благосклонность королевы

Мне, вообще, суждена была жизнь настолько необыкновенная, что я был современником даже и таких кретинов, имена которых на веки останутся во всемiрной исторiи… И. А. Бунин, «Воспоминания»

К концу 1348 года от Рождества Христова рассказы о славных победах сына Его Святейшества Александра VI переплыли пролив и добрались до Дун Эйдина, впрочем, фурора там не произвели: где Каледония, а где Папская область. Некоторые, как например лорд канцлер и лорд протектор, прикинули, каждый по отдельности, как это может повлиять на расклады в политике Аурелии. Другие — как королева и четыре Марии, — припомнили давно и издалека виданного папского сына; третьи, как проповедник Нокс и его последователи, прочитали очередную гневную и страстную проповедь о разврате и разложении в католической церкви. Эхо континентальных залпов быстро затерялось в собственном каледонском шуме. Названия городов, падавших легко, словно шахматные фигурки — Имола, Форли,

Чезена, Фоссате, Римини, Пезаро, — ничего не значили для большинства: отметки на карте, чужие крепости. Немногим больше значили они и для Джеймса. До Италийского полуострова он так и не добрался за все годы жизни на континенте. Зато с победоносным завоевателем не только оказался в дальнем родстве, но и якобы — по фантазии герцога Ангулемского, чтоб ему трижды пусто было, — состоял в свое время в забавном заговоре. Так что новости Джеймсу Хейлзу сообщали многократно, и, как ему казалось, с издевательской радостью. В общем, папское отродье выживало каледонского адмирала из собственных дома и города. Джордж Гордон, уже второй год бесценный, бессменный соратник в приграничных делах, выслушивал италийские новости с интересом, выспрашивал подробности. Запретить ему любопытствовать было и невежливо, и невозможно, так что Джеймс в какой-то особенно невеселый дождливый и не вполне трезвый час не выдержал и спросил, за каким келпи и всей дикой охотой Джорджу дался сын главного идолослужителя и сам сволочь каких свет не видывал? Гордон отставил кубок, повел острым носом, вытянул ноги к огню.

— Папа не только глава… того, что они, прости их Господь, называют Церковью, но и светский правитель. А у них та же беда, что и у нас. Нет никого, кто мог бы подчинить всех — но все боятся, что такой человек появится. Пока казалось, что победы папской армии — дело удачи и стечения обстоятельств,

крупные игроки не вмешивались. И прозевали захват Романьи. — Джордж сам зевнул и прикрыл глаза. — Но уж теперь-то все проснутся и кинутся играть в короля горы наоборот. Стащи сильнейшего вниз… Впрочем, в одном я людям Папы завидую.

— В чем?

— Они могут вешать разбойников, не дожидаясь сессии суда. Они могли. Ромский первосвященник считал своими земли от одного моря до другого, а тех, кто не подчинялся его власти, называл тиранами и напоминал, кто в доме хозяин. Как правило, посредством небольшой и приятной войны, а судьба пленных тиранов зависела от воли победителя. Джеймс представил себе победителя, с его каменной обледенелой рожей, вершащего судьбы тиранов, и в очередной раз позавидовал. А у нас же правосудие! У нас справедливость с милосердием! У нас ни одну горную и равнинную сволочь, как она ни нагреши, на стене не повесишь без церемоний!.. У нас наловишь по жалобам два подвала всякой зарвавшейся дряни — и сидишь, ждешь: то ли правосудие в гости наедет, то ли родня — пленников освобождать. Причем родне ближе и на подъем она легче. И, в отличие от правосудия, родня поторопится — тюремный воздух здоровью не способствует, да и для семьи бесчестье, что кто-то под замком сидит, будто воришка какой. Можно, конечно, не ловить. Можно на месте, на горячем деле пленных не брать или просто при встрече бить насмерть — и потом руками разводить: что поделаешь,