Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Пока же, как и все обычные нормальные люди, разоряющиеся помещики нуждались в социальной защите, и, не получая ее в должном размере, вынуждены были брать ее дело в свои руки: добьемся мы освобожденья своею собственной рукой! — ведь не рабочие же сочиняли такие песни!

Изредка признание примата собственных проблем над проблемами «народа» прорывалось и на страницы интеллигентских идеологических опусов, например: «Мы, народники, мы, последовательные общинники, мы, которых преимущественно зовут народолюбцами, мы заявляем, что прежде «народного вопроса» должен быть разрешен «вопрос интеллигенции»: вопрос об элементарнейших правах умственного и образовательного ценза. Только свободная интеллигенция во всеоружии своих прав и свободной мысли может слить свои интересы с интересами народа и смело и плодотворно взяться за решение задач, логически неизбежно назревших для нашего поколения /…/. «Народный вопрос» был и есть у нас «вопрос интеллигенции». В этом вся суть. Обойти этого положения невозможно. Только свобода и признание прав интеллигенции могут быть гарантией быстрого и плодотворного решения «народного вопроса»»[463] — честно, откровенно и даже в определенной мере справедливо; только вот до решения народного вопроса у русской интеллигенции и в XIX, и в ХХ веках руки редко доходили. Зато всегда хватало уверенности и апломба для того, чтобы и рассуждать, и действовать якобы во благо народа.

По большей части интеллигенты настолько же оставались в рамках собственного социального эгоизма, как это имело место и ранее. Раньше они вовсе не из патриотизма, как вежливо предположил Герцен, а из чистейшего эгоизма игнорировали положение крепостных рабов. Теперь им так же становилось наплевать на интересы всей остальной России, продолжавшей жить и более или менее успешно развиваться — в тяжких муках и праведных трудах.

Любят ли людоеды народ? Еще как!

Они настолько оказались эгоистичны, что даже никак не могли усвоить, почему же те, к кому они пытались обращаться за помощью и поддержкой, не способны ни понимать, ни тем более заражаться пафосом теорий, проповедуемых Лавровом и иже с ним. Ведь к ним-то, рабочим и крестьянам, все эти теории действительно не имели никакого отношения — и своим безграмотным нутром они прекрасно это ощущали!

«Крестьянин слушал революционера точно так же, как он слушает батюшку, проповедывающего ему о царстве небесном, и после прослушанной проповеди, как только переходил порог церкви, жил точно так же, как он жил и до проповеди»[464] — со знанием дела свидетельствовал землеволец М.Р. Попов, сын сельского священника.

Различие интересов интеллигенции и крестьянства проявлялось и в том, что подъемы и спады недовольства колебались у них в противоположных фазах — это впервые отметил еще А.Н. Энгельгардт.[465]

Значение материальных факторов в жизни людей еще более велико, чем это провозглашается марксисткой теорией. Крестьяне периодически голодали или, мягче выражаясь, недоедали. Основой крестьянского рациона оставался хлеб и другие продукты пахотного земледелия. В урожайные годы хлеба было много и был он дешев — крестьяне благоденствовали. Трудные времена, естественно, приходились на неурожайные годы — хлеба было мало и был он дорог. Тогда на помощь крестьянам приходил их резерв — скот в крестьянских дворах. Крестьяне мяса ели всегда очень мало, а в неурожайные годы скот продавался, чтобы выручить деньги для покупки хлеба. Мяса, следовательно, в неурожайные годы было на рынке больше и было оно дешевле.

Рацион питания интеллигенции (в том числе революционной) был чисто барский, и мясо играло в нем ежедневно немалую роль. В урожайные годы мяса на рынке было мало и было оно дорого; подскакивали цены и в студенческих столовых, заставляя нерадивых школяров вспоминать о своем неоплатном долге перед народом. Не случайно «шальное лето» 1874 года — пик революционного «хождения в народ» — пришлось на самый урожайный год десятилетия; счастливые крестьяне, занятые уборкой богатого урожая, были, естественно, совершенно невосприимчивы к антиправительственной агитации.

Вот для интеллигентных читателей Лаврова и для него самого вся эта фантастическая галиматья была наполнена высоким и важным смыслом. И как сладко было всем этим Лавровым, Плехановым и Ульяновым воображать себя не взбесившимися от угрожающей бедности барчуками и недорослями, а самыми настоящими пролетариями, которым нечего терять, кроме собственных цепей!

Заметим, что для экспертов из III Отделения все происходившее не составляло никакой загадки. Один из них, А.П. Мальшинский, писал в 1880 году: «Вопрос желудка преобладал над всеми другими, хотя по наружному виду не было недостатка и в либерализме — «в этом экзотическом растении, не имеющим будущности на русской почве» (Герцен в письме к Мишле). /…/

Появился пролетариат из потомственных дворян; пролетариат в среде людей духовного звания всегда существовал, но в эпоху всеобщего возбуждения, начавшуюся с переустройства экономического быта сельских сословий, он сильнее чувствовал горечь своего положения. /…/ крайняя степень недовольства существующим порядком, выразившаяся в позднейшем движении, получила свое развитие от лиц духовного звания и нашла наиболее сочувственный отклик в среде молодежи из дворян. /…/ неблагоприятные условия для существования целого сословия должны принять в самой жизни чрезвычайно острый характер /…/.

Вся тяжестьэтих последствий легла, конечно, на более слабых. Мелкопоместные потеряли свою самостоятельность — независимые средства к существованию; безземельные, лишившись сословной поддержки, очутились в положении худшем рабочего пролетариата, потому что не могли заниматься ремеслами, не умели работать и не имели времени приготовиться к новым условиям жизни, наступившим совершенно неожиданно для большинства[466]. /…/

В первое время «новые люди» как бы изобрели свое учение исключительно для себя. В нем сказывалась крайняя эгоистичность и изолированность от интересов массы. /…/

Пролетариат из детей приходского духовенства, под влиянием «духа времени» отказавшихся от священнической рясы, из детей дворян и чиновников, /…/ отшатнувшихся от служебной карьеры /…/, с /…/ примесью мелкого мещанства, пробивавшегося к высшему образованию /…/, не был обременен ежедневною заботою об уплате недоимок по налогам и сборам, о прокормлении семьи, призрении стариков и увечных — этими насущными вопросами крестьянина и фабричного рабочего; для него весь вопрос сводился на устройство личной судьбы в новой жизни, связь с традициями детства порвана навсегда и бесповоротно».[467]

Однако же ни правоохранительные органы, ни правительство так и не сумели найти пути к мобилизации всей этой недовольной молодой интеллигентщины на благо общества и на их собственное благо — в этом наглядно выразилась ограниченность правительственных идеологов и их беспомощность перед лицом неожиданных и невиданных социальных проблем.

Земские учреждения, созданные реформой 1 января 1864 года, существовавшие за счет местных налогов, усиленно развивались, обеспечивая рабочими местами множество учителей, медицинских работников и иных лиц интеллигентного труда, но их деятельность разворачивалась постепенно и не могла сразу, революционным образом, помочь большинству «новых людей». Опять же, быть врачом или учителем — это нелегкий и не всегда благодарный труд, а подневольная обязанность трудиться и представляла собою наиболее неприятную сторону новейшего существования вчерашних бездельников, воспитанных помещичьим образом жизни.

Проблема также состояла в том, что «новые люди» не настолько уж бесповоротно порвали со своими социальными корнями, чтобы оказаться в полном одиночестве лицом к лицу с правительством и враждебными или равнодушными к ним классами и сословиями. Наоборот, сплошь и рядом они и ощущали моральную поддержку, и получали вполне материальную помощь от представителей старшего поколения, еще сохранивших свою принадлежность к прежде безраздельно господствовавшей социальной среде.

Характерные примеры, обнаруженные при следствии над участниками массового «хождения в народ» в 1874 году:

«1) Довольно богатый землевладелец и мировой судья Пензенской губернии Эндауров способствовал укрывательству одного из главнейших и опаснейших революционных деятелей Войноральского[468], бывшего прежде тоже мировым судьею в Городищенском уезде.