Избранные произведения в 2-х томах. Том 1 - Вадим Собко

— Мне самому очень захотелось вернуться на сцену, — ответил Дальгов на его вопрос. — Сегодня я видел настоящее искусство…

— А как вы полагаете, — думая о своей дальнейшей судьбе, спросил Болер, — не придётся ли теперь фрау Гартман всю жизнь играть в красном платочке?

— Ах, вот вы о чём, — усмехнулся Дальгов. — Могу вам сообщить, что театр ставит «Коварство и любовь» и фрау Гартман будет играть Луизу. А потом намечается пьеса из современной немецкой жизни.

Болер умолк, не зная, что сказать. Всё как-то перепуталось, ничего не поймёшь! Может быть, и в самом деле следует написать об Эдит Гартман?

Старик даже пожалел, что не может посоветоваться с Максом. Интересно, как бы он к этому отнёсся? Конечно, вряд ли с ним можно будет согласиться, а всё же любопытно было бы послушать. Но если рассказать о работе над книгой, то пропадёт весь будущий эффект, всё его торжество над Дальговом.

Поэтому Болер снова заговорил о спектакле. Он охотно признал, что зрители были увлечены: каждое слово женщины-комиссара, каждый её жест, каждая интонация находили отзвук в зале.

В этот вечер они не играли в шахматы: слишком много было впечатлений.

Шёл четвёртый час ночи. Дальгов спохватился, что уже поздно, и ушёл к себе. Но Болеру после кофе не хотелось спать.

Старик всё-таки решил написать главу об Эдит Гартман. Если выйдет хорошо, он включит её в книгу. Если же глава получится неудачной — рукопись он сдаст без неё.

Да, так он и сделает.

Ночь прошла в работе. Затем последовало ещё несколько таких ночей. Болер писал, не чувствуя усталости. Вдохновение, владевшее Эдит Гартман на сцене, словно передалось ему. Это было повествование о судьбе актрисы, сыгравшей незнакомый образ, который во многом определил её собственное отношение к жизни.

Старик пытался объяснить самому себе, почему после многих лет отшельничества так расцвёл талант Эдит Гартман. В своих размышлениях и догадках он был очень недалёк от истины, но не осмеливался произнести её вслух. Признание этой истины чувствительно ударило бы по самому писателю, и он всячески старался её обойти.

Прошло немало времени, прежде чем Болер закончил главу и включил её в книгу. Теперь всё!

Рукопись была отправлена в Гамбург, а Болер стал готовиться к поездке в Советский Союз. Документы были оформлены — в Москве уже ждали гостей.

Перед отъездом писатель решил зайти к Эдит Гартман попрощаться.

Болер шёл и думал о предстоящем разговоре с актрисой. Снова наступала весна. С невысоких гор, окружавших Дорнау, повеяло теплом. На липах появились молодые, пахучие листочки. Внимание старика привлекло большое здание, недавно выросшее на месте развалин.

Эдит Гартман радостно встретила старого писателя. Ему показалось, что актриса за последнее время очень похорошела. Вот что делает с человеком вдохновенный труд! Болер сказал ей об этом, и она даже покраснела от удовольствия. Действительно, Эдит жила сейчас полной жизнью и никогда ещё не работала с таким увлечением.

О поездке Болера в Советский Союз она знала из газет.

— Обязательно напишите книгу о своём путешествии, — не то попросила, не то приказала она.

— Ничего я не собираюсь писать. Я еду в качестве гостя по приглашению советских писателей.

Эдит пожала плечами. Упрямство старого Болера казалось ей уже немного смешным.

— А вам не странно ехать туда гостем? — неожиданно спросила она. — Ведь совсем недавно вы, как и все мы, жили ещё в гитлеровской Германии.

— В гитлеровской Германии жили разные люди, — запальчиво ответил Болер. — Конечно, всё это может выглядеть немного странным. Но меня пригласили писатели. А искусство — везде искусство. Мы быстро поймём друг друга. У всех литераторов общие интересы и общие задачи.

— Не думаю, чтобы советские писатели так же относились к задачам литературы, как писатели фашистские.

— Простите, но фашистских писателей никогда и не существовало. Были халтурщики, поставлявшие Гитлеру всякую писанину, вот и всё.

Эдит Гартман только усмехнулась в ответ.

— Значит, настоящие писатели должны иметь демократические убеждения? — спросила она.

— Конечно! — ответил Болер.

— И вы едете в Советский Союз по приглашению писателей?

— Да.

— Значит, в Советском Союзе есть и писатели, и настоящее искусство.

Старик понял, что актриса заставила его отступить с одной из наиболее укреплённых позиций.

— Не знаю. Посмотрю, — сердито ответил он и недовольно поглядел на лукаво улыбающееся лицо Эдит.

Через несколько дней он выехал в Советский Союз. Всю дорогу разговор с Эдит Гартман не выходил у него из головы. Чтобы отвлечься, он начинал думать о том, какой эффект произведёт его книга, когда она выйдет из печати. Но доводы актрисы не оставляли его в покое, и на лице старика часто можно было прочесть явное раздражение.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

После премьеры жизнь Любы Соколовой неожиданно изменилась. Всё чаще и чаще в магистрат приходили с предложением своих услуг люди, которые раньше предпочитали отсиживаться и отмалчиваться.

Любовь Павловна Соколова теперь ведала в комендатуре вопросами культуры и искусства.

Когда она впервые встретилась с Лексом Михаэлисом для деловой беседы, бургомистр, пожалуй, несколько недоверчиво отнёсся к её обширным замыслам. Но потом он понял, что предложения эти вполне реальны, а в пользе их сомневаться не приходилось. И очень скоро в Дорнау образовалось Общество по изучению культуры Советского Союза.

На стенах домов появилось озорное, умное лицо рабочего парня Максима; в развевающейся бурке, размахивая сверкающим клинком, пролетал по улицам Дорнау Чапаев. Перед кинотеатрами выстраивались очереди. Когда по коридорам Смольного проходил Владимир Ильич Ленин, зал неизменно разражался аплодисментами.

В Берлине большими тиражами выходили книги советских писателей. Они раскупались мгновенно, Шолохов и Алексей Толстой, Симонов и Фадеев появились в немецких домах. Эрих Лешнер, прочтя «Поднятую целину», говорил:

— Эх, жаль, у меня этой книжки раньше не было!

И не только новому руководителю отдела культуры магистрата, не только деятелям местного отделения Культурбунда, но и библиотекарям и киномеханикам, учителям и актёрам, лекторам и журналистам — всем нужно было поговорить и посоветоваться с фрау Соколовой. Сотни людей самых различных профессий и возрастов вступали в общество по изучению советской культуры, горячо брались за дело, выступали с лекциями и докладами, и очень скоро им начинало казаться, будто иначе и не могло быть.

— Вы, Любовь Павловна, наверно, и сами ещё не в состоянии оценить, что вокруг вас совершается, — говорил Чайка, слушая доклад Любы. — То, что немцы сейчас видят в кино и в театре, то, что они читают в книгах и слышат на лекциях, — это первая ступень в великой школе переустройства всей их жизни. Действуйте широко. Пусть в Дорнау не останется ни одного честного человека, так или иначе не затронутого работой Общества, над которым вы шефствуете.

— Я думаю, что оно когда-нибудь станет Обществом германо-советской дружбы, — сказала Люба. Полковник на мгновение задумался.

— Вполне возможно, Любовь Павловна. В Берлине об этом говорили. Во всяком случае, пусть немцы узнают, что создали мы у себя, в Советском Союзе, как у нас живут рабочие и крестьяне, — это для них едва ли не самое главное. Я очень доволен вашей работой, Любовь Павловна.

Обрадованная и взволнованная похвалой, Люба вошла к Соколову, чтобы поделиться с мужем своими чувствами.

— Странная вещь, Серёжа, но, пожалуй, никогда раньше я не ощущала столь отчётливо, что искусство обладает такой силой воздействия на людей. Я сейчас чувствую себя так, что, окажись под моим началом все писатели, артисты, художники и скульпторы, я бы смело всех их повела в бой за утверждение демократии.

— Милый ты мой командарм! — ласково сказал Соколов.

Он встал из-за стола и хотел подойти к жене, но тут открылась дверь и на пороге появилась Валя.

— Вы не видели майора Савченко?

Соколов приветливо посмотрел на неё,

— Не видели. А зачем тебе Савченко?

Валя вдруг вспыхнула.

— Совершенно неуместный вопрос, товарищ капитан, — отрывисто сказала она и быстро вышла.

— Что это с ней, Любушка? — изумился капитан.

— Ох, быть у нас в комендатуре свадьбе, — усмехнулась Люба.

А вечером, после большого дня забот и волнений, когда в комнате горит только настольная лампа, Любе хочется немного помечтать. Она садится за пианино, мягко опускает руки на клавиши. Соколов отрывает глаза от книги. Он знает: музыка — это начало разговора, хорошего, душевного разговора о жизни, о будущем.

Люба играет, и Соколову слышится народная мелодия, да такая раздольная и широкая, словно он и не в Германии, а в родных краях, и сразу приходит на память Днепр, и необозримые ковыльные степи, и летящие журавли в небе, и страшный бой на земле…