Избранник Ада - Николай Норд

В этой пещере мы зрили некоего страдальца. Он вешался на крюк, ввернутый в гранит потолка, и умирал в тяжких муках и корчах. И когда, казалось, умирал вовсе, то веревка лопалась и висельник этот, как бы, воскресал и вновь привязывал веревку к железному крюку и снова вешался. И так продолжалось без конца. Эта трагическая сцена веселила окружающих бесов, скаливших клыкастые пасти и распространявшие омерзительный гогот. Они вновь и вновь усердно натирали веревку мылом и услужливо вышибали табуретку из-под ног страдальца.

– Се есть самоубийца, – бесстрастно, словно гид на экскурсии в музее истории шарикоподшипников, сказал Баал-берита. – Смотри, Коля, далее.

И переходили мы, как бы опять бесплотные, из одной пещеры в другую, из грота в грот, и сердце мое сжималось от сострадания к заточенным там узникам. И вот, в другой пещере показали мне, как рогатые демоны железными прутьями насмерть забивали какого-то несчастного, и когда тот умирал в невыносимых страданиях, они оживляли его и вновь забивали до смерти.

– Се убийцу наказывают, – объявил Баал-берита. – Смотри далее.

В следующей пещере некий муж совокуплялся со многими блудницами и ожесточенно набрасывался то на одну, то на другую. И был он распален и рыдал, но все никак не мог получить удовлетворения. И жгла его невыносимой болью плотская похоть, и естество требовало завершения, но оно никогда не наступало, а жажда конца и конца страданиям была несносной. И демоны толпились вокруг и плевались в него, и становились в непотребные позы, и смеялись ему в лицо, и приводили ему все новых и новых любовниц, одну соблазнительнее другой. И бедняга, распаленный и раскаленный никогда не завершаемым желанием, набрасывался на них с возрастающей яростью и выл от переполнявшей его боли, но только все без толку, а лишь с каждой новой из дев усиливая свои страдания.

И сказал писарь Ада:

– Се блудник от жены своей.

В четвертом узилище чудища наперебой, а то и всем скопом, насиловали другого бедолагу. И от тех издевательств тот неоднократно терял сознание. Однако бесы приводили его в чувство, поливая ледяною водою из ушата, смывавшей кровь, лившеюся изо всех его дыр, и вновь овладевали им самым разнузданным образом.

– Се насильник наказывается, – опять бесстрастно прокомментировал Баал-берита. – Эй, – крикнул он подвернувшемуся под руки лохматому бесу с головой огромной крысы, который устроил себе перерыв и покуривал трубку с каким-то ароматным табачком, – пойди-ка сюда, любезный.

Бес, цокая копытами, приблизился к нам, источая запах животного пота и серы, и звонко шлепая между ног причиндалами, выдававшими в нем особь мужеского пола.

– Чего-с изволите, господин генерал? – спросил бес, с подобострастной улыбкой на крысиной морде, что странно было наблюдать – я никогда не видел улыбающейся крысы.

– Кто такой? – раздраженно спросил его Баал-берита, не ответив на его вопрос.

– Старший по камерному блоку лейтенант Шурпень, господин генерал! – по-военному отчеканил бес.

– Вот что, Шурпень, почему вид непотребный? Ходишь тут, понимаешь, голый, воняешь, колбасой своей болтаешь туда-сюда. Или не видишь, что у нас интеллигентный гость? – Баал-берита кивнул в мою сторону.

– Прошу прощения, господин генерал, форма рабочая – готовность номер один, согласно инструкции, чтоб ничего лишнего, а гостя я сразу и не приметил, – склонился черт перед писарем Ада и скосил на меня черные, выпуклые, без белков, глаза.

– Эх, Шурпень, Шурпень! Сходи в поликлинику, да выпиши там себе очки. А сейчас, иди давай, помойся, чтоб не вонять, оденься в парадное, да возвращайся, только, чтоб мигом у меня! Понял?!

– Так точно-с, господин генерал!

Шурпень исчез с быстротой молнии и уже через минуту стоял перед Баал-беритой, вытянувшись во фронт и в золотых очках в тонкой оправе. Вид его был довольно красочный: он предстал в малиновом, военного образца, кителе, накинутым на голое, без рубашки, тело. Китель был украшен серебряными аксельбантами и застегнут золочеными пуговицами, на которых красовалась пентаграмма Печати Мендеса. На левое плечо был нацеплен серебряный погон, украшенный двумя звездочками. Для пущей важности был прицеплен на грудь и какой-то орден, с козлиной мордой по его центру. Волосатую шею Шурпеня украшала белоснежная эстрадная бабочка. Нижнюю часть его живописного костюма составляли цветастые трусы-семейники с дыркой позади, из которой повиливал черный, кожаный хвост, с черной же пушистой кисточкой на конце. Копыта, видимо, для мягкости хода, были плотно обтянуты некой резиновой обувкой, из коей у нас на земле обычно делают калоши. А на голове красовался венок из черных роз. От него густо несло земляничным мылом и тонко пахло какими-то нежными духами.

Баал-берита, почесав затылок, спросил:

– Ну, то, что ты очки себе приобрел да душ принял – это хорошо. А вот чего ты надушился-то, как баба!? Никак на бал собрался. Чем мазался-то, а, Шурпень?

– «Шанель номер пять», господин генерал! – отчеканил Шурпень.

– А что, любезный, какого-нибудь мужского одеколона, более потребного к случаю, в хозблоке не нашлось? Ну, например, «Тройного»?

– Один «Шипр» остался, господин генерал, а «Тройной одеколон», как вам сказать… – потупился черт. – Три дня назад, это, у интенданта нашего, у майора Чурилло, день рождения был, вот и выпили весь одеколончик всем гуртом…

– Весь вагон?! – встрепенулся Баал-берита.

– Так точно-с, господин генерал, до последнего пузырька, – Шурпень извинительно стал переминаться с копыта на копыто и приуменьшился в росте ровно в два раза, став похожим на лилипута. – Виноват-с!

– Ну, что вы за черти, ети вашу, что за народ! – возмутился Баал-берта. – Ну, сколько вас можно воспитывать? Перед порядочным гостем неудобно, право! У вас же там полно вина хорошего – и итальянского и французского, и коньяк армянский и водочка кремлевская! А вы эту дрянь все лакаете… Или вот, возьмем, к примеру, нашего местного производства ром – «Попка Лилит». Крепкий! Ведро – дракона убивает насмерть! А какой изысканный вкус, какой аромат! А какие дает видения? Хлопнешь сто грамм и так и хочется ущипнуть эту самую поп… – писарь, вдруг осекся, полоснув меня коротким, искоса, взглядом, и безнадежно махнул рукой. – А, черти вы и есть черти! Ты вот что, Шурпень, скажи интенданту от моего имени, чтобы эшелон вам этой дряни подогнал, этого одеколона тройного, чтобы и на помазку оставалось. А сейчас вот что, лейтенант, – сменил тон на более миролюбивый писарь, – принеси-ка нам с господином по бутылочке холодного пива.

– Какого сорта изволите-с, господин генерал? – со сладкой улыбкой и вновь набрав полного роста, оживился Шурпень.