Цицерон и его время - Сергей Утченко

, таким «римским Демосфеном» Цицерон считал самого себя. Поэтому он ссылается на слова одного из своих предшественников, оратора Марка Антония, который знал «многих умело говоривших, но ни одного настоящего оратора». Кто же, по мнению Цицерона, может быть назван «настоящим оратором»? Только тот, «кто умеет говорить о незначительных вещах просто, о возвышенных с достоинством, о тех, что как бы лежат по середине, с должной умеренностью». Судя по тем неоднократным и разнообразным примерам собственного красноречия, которые в разных местах трактата приводятся Цицероном, можно — без особого риска впасть в ошибку — утверждать, что он считал себя удовлетворяющим всем этим им же самим выдвинутым требованиям, а следовательно, вполне достойным того, чтобы называться «настоящим оратором».

В трактате рассматриваются многие другие — и часто весьма специфические — проблемы ораторского искусства: подбор и расположение материала, способы выражения, построение периодов и, наконец, проблемы ритма и метра. Последнему вопросу Цицерон уделяет немалое внимание — это и был тот самый вопрос, вокруг которого разгорелись наиболее острые споры между ним и его противниками — аттикистами, отвергавшими столь искусственные, с их точки зрения, риторические приемы.

Что касается политических высказываний и намеков в трактате «Оратор», то они встречаются значительно реже, чем в предыдущем диалоге, и выражены не столь резко. Пожалуй, только в одном месте, где Цицерон хочет объяснить тем из своих почитателей, которые не понимают, как человек, о достоинствах которого сенат и народ вынесли столько постановлений, может заниматься изучением теории красноречия, он оправдывает себя, говоря, что предпочитает научные занятия безделью, поскольку Форум ему все равно больше недоступен и его государственная карьера пришла к концу.

Однако, говоря об этом, Цицерон не совсем искренен. Как всегда, когда он оказывался не по своей воле в стороне от государственных дел, в его душе боролись различные чувства: разочарование, обида, стремление «отряхнуть прах от ног своих» и удалиться в идиллически тихий угол, куда не доходят ни интриги, ни треволнения Великого Города и где ждут его те единственные друзья, которые не изменяют и не предают — книги, — с честолюбивыми надеждами, что еще далеко не все потеряно, что без него не обойдутся и что без него нет ни судов, ни общественной жизни, ни свободы, нет, наконец, самой республики. Вот почему даже теперь, в годы единовластия Цезаря, когда его политическая роль и влияние были, как он сам понимал, сведены почти к нулю, он все же не мог удержаться полностью в стороне от политики. Три речи, произнесенные им в эти годы в защиту бывших противников Цезаря, имеют хотя и весьма специфический, особый, но все же явно политический характер. Иногда их относят к разряду так называемых эпидиктических речей, т.е. речей торжественных, «парадных», содержащих к тому же некоторые элементы поучения.

Речи за Марцелла и Лигария были произнесены в 46 г., за Дейотара — в 45 г. Последнюю из этих речей — речь в защиту тетрарха Галатии, обвиненного в подготовке покушения на жизнь Цезаря, — сам Цицерон ставил не очень высоко, хотя, будучи опубликованной, она имела большой успех. Когда же разбиралось дело Лигария, помпеянца, находившегося в это время в Африке на положении изгнанника, то защита его Цицероном оказалась весьма удачной. Плутарх сообщает об этой защите весьма красочные подробности: «Цезарь сказал друзьям: «Почему бы и не послушать Цицерона после столь долгого перерыва? Тем более что это дело уже решенное: Лигарий — негодяй и мой враг». Но Цицерон с первых же слов взволновал своих слушателей до глубины души, речь текла дальше, на редкость прекрасная, поражавшая своей страстью и разнообразием ее оттенков. Цезарь часто менялся в лице, выдавая те чувства, которые им владели, а когда под конец оратор заговорил о Фарсале, вздрогнул всем телом и выронил из рук какие–то записи. Покоренный красноречием, он был вынужден простить Лигарию его вину».

Если судить об этой речи Цицерона по тому тексту, который был опубликован и дошел до нас, то трудно понять, в чем заключалось ее столь неотразимое действие. Речь составлена весьма искусно, содержит немало комплиментов Цезарю и обращений к его доброте и мягкосердечию (dementia et beneficia), но общее впечатление, производимое речью, Плутарх явно преувеличивает. Не исключено, конечно, что воздействие живого слова было совершенно иным, да и речь могла подвергнуться обработке и «приглаживанию». Так, например, в дошедшем до нас тексте упоминание о Фарсале содержится вовсе не в конце речи, как утверждал Плутарх, а в начале ее.

Пожалуй, из всех трех речей наибольший интерес представляет первая — речь за Марцелла. В ней, кстати говоря, наиболее ярко выражен эпидиктический момент. Это, видимо, объясняется тем, что благодарственная речь — а выступление Цицерона перед Цезарем носило именно такой характер — требовала определенной приподнятости, торжественности стиля.

Марк Клавдий Марцелл был одним из наиболее непримиримых противников Цезаря. Как консул 51 г., он добивался срочного отзыва Цезаря из Галлии, возражал против заочного выдвижения его кандидатуры в консулы, резко выступал против дарования прав римского гражданства жителям основанных Цезарем (в Цизальпийской Таллии) колоний. После разгрома помпеянцев он удалился в изгнание и жил в Митиленах на Лесбосе.

Сам Марцелл с просьбой о помиловании к Цезарю не обращался. Но зато об этом хлопотал Цицерон, все время убеждавший изгнанника вернуться в Рим, а также его приверженцы и родственники, например его двоюродный брат Гай Марцелл (консул 50 г.), женатый на внучатой племяннице Цезаря Октавии. В заседании сената (видимо, в сентябре 46 г.) Л. Писон, тесть Цезаря, поднял вопрос о помиловании изгнанника, а Гай Марцелл бросился Цезарю в ноги. Все сенаторы встали и присоединились к его просьбе. Цезарь, высказав свое огорчение по поводу тех действий, которые Марцелл в свое время предпринимал против него, тем не менее заявил, что идет навстречу просьбам сената и готов помиловать своего старого врага. Этот великодушный поступок произвел большое впечатление и был причиной благодарственной речи Цицерона.

Речь Цицерона давно привлекала к себе внимание в научной литературе. Ей придавал большое значение еще Эд. Мейер в своей не раз упоминавшейся работе о монархии Цезаря. Считая, что в это время Цезарь уже не мог положиться на свое прежнее окружение и потому искал контактов с респектабельными и консервативными элементами государства, даже бывшими помпеянцами, Эд. Мейер рассматривает помилование Марцелла как крупное событие. В речи же Цицерона проявляется, по его мнению, надежда на то, что Цезарь может оказаться не столь уж далеким от идеала истинного вождя республики (princeps civitatis), образ которого был нарисован Цицероном в его трактате «О государстве».

Эд. Мейер считает также, что Цицеронова речь за Марцелла есть нечто подобное известным письмам Саллюстия к Цезарю. Эти письма — одно из них было написано, видимо, в конце 50 г., другое после битвы при Тапсе — представляют собой политическую брошюру, в которой автор дает ряд советов Цезарю, выдвигает проекты реформ «по обновлению сената и народа».

Как и у Саллюстия, подчеркивает Эд. Мейер, в речи за Марцелла к благодарности тесно примыкает напоминание о том, что по окончании гражданской войны выдвигается другая и еще более великая задача: восстановление государства, восстановление республики. Цезарь должен выполнить и эту задачу; средства же выполнения оказываются теми самыми, какие предлагает в своих письмах Саллюстий. Это упорядочение судов, восстановление кредита, обуздание излишеств и разврата, забота о грядущем поколении и, наконец, скрепление суровыми законами всего того, что распалось и развалилось за время войны, т.е., говоря иными словами, программа нравственного возрождения государства и народа.

Чрезвычайно поучительно наблюдать, пишет Эд. Мейер, как Цицерон и Саллюстий, отправляясь по существу от совершенно противоположных установок, приходят к столь одинаковым выводам, что их цели можно с полным основанием считать идентичными. Истинная демократия, т.е. господство суверенного демоса, полностью исключается для обоих; насущной задачей следует считать регенерацию римского народа при помощи нравственного и социального законодательства; римское государство оба мыслят лишь в форме сенатского господства, ибо сенат — единственный полномочный представитель римского народа, populi Romani.

К изложенным выводам хотелось бы еще добавить, что в речи Цицерона содержится не просто «напоминание» Цезарю о необходимости заняться восстановлением государственного строя, но, по существу говоря, весь внутренний пафос речи сводится к подобным призывам. Речь основана на двух, принципиально важных для автора моментах: на выражении благодарности Цезарю за проявленное им великодушие и на призывах к тому же Цезарю заняться упорядочением государственных дел, пришедших в расстройство в результате гражданской войны.