Дочки-матери - Елена Боннэр

Я почти засыпала, сидя со всеми за столом, но раз меня не гнали, то не уходила. А что они говорили — я не помню. Даже кажется, что больше молчали, как мама и папа с самого начала.

И их молчание и сидение было таким — потом я видела много раз, как сидят, когда в доме покойник. Но они все были не только подавленные, какие-то потухшие. Они были как затравленные. Над столом плавали клубы дыма. В комнате горела только одна лампа — бра над телефоном. Мама, когда звала папу ужинать, еще не успела включить верхний свет — у нас была большая, «люксовская», от прежнего времени люстра, а потом, наверное, никто не догадался ее зажечь. Они казались мне подпольщиками. Наверное, если бы постучали и пришли бы царские жандармы их арестовывать, я бы не удивилась. Вышла Батаня, и меня поразило, что никто, даже Алеша, не встал, когда она поздоровалась с ними. Она была в халате, но уже спокойная, как всегда, и сказала: «Немедленно в кровать» — это мне, конечно, а не им. Когда они разошлись, я не знаю.

Утром никого дома не было, даже Батани, только Ольга Андреевна, которая покормила меня, смерила температуру (была нормальная) и ушла за покупками, сказав, чтобы я лежала. Но я оделась и пошла вниз в бюро пропусков — за газетами. Газеты и письма всегда почтальоны оставляли там. Только папину какую-то специальную почту приносил не почтальон, а курьер, прямо к нам, в наш девятый номер. Он стучал и просовывал пакет или несколько пакетов и говорил: «Для Алиханова». Эту почту никому нельзя было трогать, даже маме, и мы, не распечатывая, клали ее папе на стол. Позже я стала нарушать этот запрет и в страдные испанские дни всегда умудрялась все прочесть после папы, а иногда и до него, осторожно лезвием распечатывая пакеты. А потом заклеивала их снова. Папа ни разу этого не заметил.

Газет у нас всегда было много — и московские, и ленинградские, и на иностранных языках. Я стала читать все подряд про Кирова и разглядывать его большие портреты, которые были во всех газетах. Я не помню своих ощущений и переживаний в связи с этим чтением. Кажется, я как поразилась случившимся накануне, так и осталась в том же состоянии и больше думала, почему же они все такие расстроенные, ведь он им — не мама и не папа. Конечно, они его все любили, и я тоже любила, потому что хорошо помнила, как он на улице Красных Зорь гладил меня по голове, давал конфеты, брал с собой в машину. Но я помнила, что даже когда в «Астории» умер их друг Сережа Калантаров (они всегда говорили потом, что он из них «самый лучший»), они не были так расстроены. И все, даже Батаня. Что, она тоже так сильно любила Сергея Мироновича? Это было странно.

Пришла Батаня. Она тоже стала читать газеты. Потом сказала, что в газетах ничего нет, хотя было, по-моему, очень много. Потом она стала звонить дяде Мосе и Ане, что взяла билет на вечер и чтобы они пришли ее провожать. Как-то само собой разумелось, что ни мама, ни папа ее провожать не поедут, и я тоже — ведь я простудная. Я, после Батани, собрала все газеты, взяла клей, ножницы, достала красивый альбом для рисования, который был чьим-то подарком еще на ноябрьский праздник, и стала вырезать из всех газет все, что было написано про Кирова, и его фотографии. Раньше подобных альбомов я не делала. С чего это мне пришло в голову — не знаю. Я сидела на полу в столовой, вокруг меня была гора изрезанной бумаги. Пол стал липким от клея, и сама я была липкая. То ли клей у меня был плохой, то ли я без конца задумывалась и везде капала им.

Пришли мама и папа. Серые, мокрые, замерзшие. Было похоже, что они пришли не каждый со своей работы, а были где-то вместе. Может, на каком-то собрании или заседании? На меня они не обратили внимания. Мама обошла сбоку меня и все, что валялось на полу. А папа просто перешагнул. Через несколько минут он вышел из своей комнаты и спросил, где газеты, и тут только увидел, что я делаю. И вдруг начал кричать на меня, как никогда не кричал. Он вообще не кричал ни на кого в доме. И когда спорил со своими друзьями, тоже не кричал, хотя спорил очень часто. А тут вдруг — и что я суюсь «не в свое дело», и «от нее просто спасенья нет», и «почему ты все делаешь не в своей комнате? » Я так растерялась, что не успела обидеться, а он так же внезапно, как начал кричать, вдруг успокоился и сказал: «Ладно, дай мне твою тетрадку». Я дала и сказала: «Это альбом», — и стала плакать. — «Ну вот! Ну, что ты! Ведь теперь ничего не поделаешь!» — и продолжал: «Ты вот лучше, когда будешь дальше клеить, то снизу пиши, из какой газеты вырезала и за какое число эта газета, и тогда будет правильно». Потом он стал читать подряд все, что я наклеила, а мама сказала ему: «Что ты опять уткнулся, ведь уже пять раз читал и ничего нового не вычитаешь».

Потом мы обедали и все молчали. Только мама спросила у Батани, взяла ли она билет, и снова говорила, что не понимает, зачем Батане надо срочно ехать. Опять без конца звонил телефон, и стали приходить разные люди — в этот вечер больше коминтерновские. Пришли дядя Мося и Аня и почти сразу вместе с Батаней уехали. У меня поднялась температура. Но совсем поздно вечером, может, даже ночью, я снова сидела за столом со взрослыми. И в другие вечера тоже.

На следующий день приехал Агаси и, кажется, Бронич и еще кто-то, но никто не привозил никаких подарков. Я не помню, тогда или через пару дней я из разговоров взрослых узнала, что мама знает Николаева. Просто знакома с ним (или с его женой?). Теперь, когда я стала вспоминать те дни, я удивляюсь, что за все годы не выяснила у нее, насколько коротко она была с ним знакома или тогда я что-то не поняла, что-то напутала.

Пришел день, когда к Кирову пошли прощаться — это называлось «доступ к телу». Утром мама ушла в МК, а потом скоро пришла и сказала, что по Дмитровке не пройти, что так было, когда умер Ленин, и что на улице так же холодно. И что она сейчас пойдет в Колонный зал.

Я уже была один раз там, когда был «доступ к телу», тайком от взрослых. Это было, когда умер Менжинский. Я увидела, что на Дмитровке стоит большая очередь, почти до Козицкого переулка. Я знала откуда-то, что умер Менжинский, но про «доступ» не знала и спросила у какой-то взрослой девочки. Потом я стояла, наверное, целых два часа, пока дошла до Колонного зала. Когда мы поднялись по лестнице, там было тихо и слышно только шарканье ног, а когда входили в зал, заиграла музыка. Наверное, у нее кончился перерыв. Все медленно шли вокруг горы цветов, которые очень тяжело пахли. Наверху этой горы стоял гроб, но я его плохо видела и совсем не видела того, кто в нем лежит. Это мне не понравилось, а стояние в очереди было скучным. И сам Колонный зал не походил на тот, в котором я была несколько раз на дневных концертах и утренниках, и он тогда был таким светлым и нарядным. И я не стала просить маму взять меня с собой, но подумала, что если она позовет, то надо пойти. Ведь я люблю Кирова. Мама не позвала.