Радуга тяготения - Томас Пинчон

Он на широкой булыжной эспланаде, усаженной пальмами, что становятся зернисто-черными, потому что на солнце наползают тучи. И на пляже Галопа нет, да и девушек не видать. Ленитроп садится на парапет, ноги болтаются, он разглядывает облачный фронт, аспидный, грязно-фиолетовый, с моря надвигается пеленами, потоками. Воздух вокруг остывает. Ленитропа бьет дрожь. Что Они делают?

В Казино он возвращается, когда здоровые шары дождевых капель, густые, как мед, уже шлепаются гигантскими звездочками на мостовую, приглашая его заглянуть в сноски к тексту дня, где примечания всё ему объяснят. Смотреть туда он не собирается. Никто никогда не говорил, что в конце день вдруг должен натянуть на себя какой-то смысл. Ленитроп просто бежит. Дождь нарастает мокрым крещендо. От шагов Ленитропа взметаются изящные водяные цветки, и всякий на секунду повисает в воздухе вслед его бегству. А это бегство. Внутрь он врывается пятнистым, крапчатым от дождя — и сразу же за неистовые поиски по всему огромному инертному Казино, опять начинает с того же дымного, прокопченного парами самогона бара, переходит в театрик, где вечером будут давать укороченную версию «L’Inutile Precauzione»[108] (этой мнимой оперы, при помощи коей Розина тщится запудрить мозги своему опекуну в «Севильском цирюльнике»), в его артистическое фойе, где девушки, девичья шелковистость, но не та троица, которую Ленитропу больше всего хочется видеть, взбивают волосы, оправляют подвязки, наклеивают ресницы, улыбаются ему. Гислен, Франсуаз, Ивонн никто не видел. В соседней комнате оркестр репетирует живенькую тарантеллу Россини. Все язычковые фальшивят где-то на полтона. Ленитроп тут же понимает, что оказался среди женщин, которые немалую часть жизни провели на войне, в оккупации, у них люди пропадали с глаз долой каждый день… да, в паре-другой этих глаз он встречает старую европейскую жалость, такой взгляд он очень хорошо узнает задолго до того, как утратит невинность и станет одним из них…

И так он дрейфует по яркому размолу игорных салонов, ресторанному залу и его меньшим частным сателлитам, раскалывает тет-а-теты, сталкивается с официантами, куда ни глянет — везде чужие. И если нужна будет помощь, ну, я тебе помогу… Голоса, музыка, шорох карт — все громче, больше давит, пока Ленитроп не останавливается, снова глядя в «Гиммлер-Шпильзал», здесь теперь толпа, сверкают драгоценности, поблескивает кожа, спицы рулетки кружатся сплошными мазками — и вот тут насыщение лупит его, все эти игры в игрушки, чересчур, слишком много игр: навязчиво гнусит крупье, которого Ленитропу не видно, — messieurs, mesdames, les jeux sont faits[109] — вдруг говорит непосредственно с ним из Запретного Крыла, причем о том, что Ленитроп весь день играет против незримого Дома, быть может, в конечном итоге, на собственную душу, — в ужасе он разворачивается, заворачивает снова под дождь, где электрические огни Казино полным холокостом бьют в глаза, отсвечивая от глазированного булыжника. Подняв воротник, надвинув на уши фуражку Бомбажа, каждые несколько минут повторяя блядь, дрожа, спина еще болит после падения с дерева, он спотыкается дальше под дождем. Не расплакаться бы. Ну как все это р-раз — и обернулось против него? Его друзья, старые и новые, все до единого клочки бумаг и одежды, что связывали его с тем, чем он был, просто, нахуй, исчезли. И как это все красиво принимать? Лишь позднее, уже изможденный, хлюпая носом, замерзнув, жалкий в узилище промокшей армейской шерсти, он вспоминает о Катье.

В Казино Ленитроп возвращается около полуночи, в ее час, топочет вверх по лестницам, оставляя за собою мокрые следы, громкий, как стиральная машина, — останавливается у ее двери, дождь шлепает по ковру, Ленитроп даже постучать боится. А вдруг ее тоже забрали? Кто ждет за дверью, какую еще механику Они с Собой прихватили? Но она его услышала и открывает с улыбкой в ямочку, с упреком за то, что он такой промокший.

— Эния, я по тебе скучала.

Он пожимает плечами — судорожно, беспомощно, окатив их обоих брызгами.

— А куда еще пойти?

Ее улыбка медленно разжимается. И тогда он робко ступает через лежень, не уверенный, дверь это или высокое окно, в ее глубокую комнату.

□□□□□□□

Добрые утра старой доброй похоти, ранние ставни распахнуты морю, ветры вторгаются в тяжком шорохе пальмовых листьев, морские свиньи в гавани задышливо взламывают морскую гладь, рвутся к солнцу.

— Ox, — постанывает Катье где-то под грудой их батистов и парчей, — Ленитроп, ну ты и свинтус.

— Хрюк, хрюк, хрюк, — бодро отзывается тот. Блеск морской пляшет на потолке, клубится дымок сигарет с черного рынка. Учитывая четкость света в такие утра, можно отыскать некую красоту в сих вздымленьях, что свиваются, свертываются, нежно истаивают до полной ясности…

В некие часы синева гавани отразится в выбеленном морском фасаде, и высокие окна вновь закроются ставнями. Там в светящейся сети замерцают образы волн. К тому времени Ленитроп уже встанет, облачится в британскую форму, заглотит круассаны с кофе, уже займется повышением квалификации в техническом немецком, либо примется распутывать теорию траекторий ракет с путевой устойчивостью, либо чуть ли не носом станет водить по германским принципиальным электросхемам, где катушки сопротивления похожи на катушки индуктивности, а трансформаторы на резисторы…

— Вот срань извилистая, — как только просек, в чем тут дело, — и чего им приспичило так все тасовать? Для маскировки, что ли?

— Припомните-ка древнегерманские руны у нас, — предлагает сэр Стивен Додсон-Груз — он из мидовского ОПР[110] и говорит на 33 языках, включая английский, с сильным акцентом оксфордского пустозвонства.

— У меня что?

— О, — губы стиснуты, мозг явно тошнит от чего-то, — вот это обозначение катушки довольно-таки совпадает с древнескандинавской руной S — sôl, что означает «солнце». Ее древне-верхненемецкое название — sigil.

— Как-то неправильно эдак солнце рисовать, — кажется Ленитропу.

— И впрямь. Готы значительно раньше пользовались кругом с точкой посередине. Вот эта прерывистая линия, очевидно, ведет начало от эпохи разрывов — быть может, дробления племен, отчуждения или что там в социальном смысле аналогично пробуждению независимого «я» у очень маленького ребенка, изволите видеть…

Да в общем, нет, Ленитроп не изволит, то есть видит не вполне. Байду эту он выслушивает от Додсон-Груза чуть ли не при каждой встрече. Этот тип однажды просто материализовался — на пляже, в черном костюме, плечи озвезжены перхотью с редеющих морковных волос; подступая, он перекрыл собою обзор белой ряхи Казино, коя трепетала над ним. Ленитроп читал комикс про Пластикмена. Катье дремала на солнышке лицом вверх. Но стоило шагам коснуться ее слуха, она повернулась на локте помахать. Пэр с размаху растянулся рядом, Позиция 8.11, Оцепенение, Студенческая.

— Так это и есть лейтенант Ленитроп.

Четырехцветный Пластикмен сочится из замочной скважины, огибает угол и втекает по трубам прямо в раковину в лаборатории безумного нацистского ученого — и вот из крана уже показывается голова Пластика, пустые панцирные глаза и непластичная челюсть.

— Ну. А ты кто будешь, ас?

Сэр Стивен представляется, веснушки распалены солнцем, с любопытством оглядывает комикс.

— Полагаю, чтение факультативное.

— У него есть доступ?

— У него есть доступ. — Катье улыбается/жмет плечами Додсон-Грузу.

— Ушел в отрыв от радиоуправления «Телефункен». От всех этих «Гаваев I». Вам что-нибудь известно?

— Ровно столько, чтобы поинтересоваться, откуда они взяли имя.

— Имя?

— В нем слышится поэзия — поэзия инженера… оно намекает на Haverie — среднее, изволите видеть, — у вас же, разумеется, две доли, не так ли, симметрично расположенные относительно намеченного курсового угла ракеты… и hauen — лупить кого-либо мотыгой или дубиной… — уже намылился в собственное странствие, улыбается никому конкретно, припомнил распространенное военное словцо ab-hauen, так орудуют палицей, крестьянский юморок, фаллическая комедь, уходящая корнями аж к древним грекам… Первый позыв у Ленитропа — поскорей вернуться к закавыкам Пластика, но что-то в этом человеке, невзирая на его очевидное членство в заговоре, заставляет прислушиваться… невинность, может, потуга дружить единственным доступным ему способом, делиться тем, что его увлекает и подкачивает, любовь к Слову.

— Ну так это, может, пропаганда Оси. Из-за Пёрл-Харбора.

Сэр Стивен над сим задумывается, по виду — доволен. Выбрали Они его почему — из-за всех этих влюбленных в слово пуритан, что болтаются на Ленитроповом генеалогическом древе? И теперь Они пытаются мозг ему совратить, да и глаз читательский тоже? Иногда бывает, что Ленитроп и впрямь способен нащупать муфту между собой и Их двигателем в железном кожухе, где-то в вышине механического привода, о чьих очертаниях и устройстве ему остается лишь догадываться, муфту, которую можно расцепить, после чего ощутить всю свою инерцию движения, свою подлинную беспомощность… да и не сказать, что очень уж неприятно. Странное дело. Он почти уверен: чего бы ни хотели Они, ему не надо будет рисковать жизнью, да и от удобств по большей части отказываться не придется. Но в стройную схему все равно не укладывается, никак не соединишь какого-нибудь Додсон-Груза с какой-нибудь Катье…