Сталин. Жизнь и смерть - Эдвард Радзинский

«Обращение, – пишет Рютин, – предупредительное, тактичное, вежливое»… Еще действует ленинское табу о неприкосновенности членов партии. Расстрелы – это удел беспартийных.

Голод, аварии на производстве, восстания крестьян – все это оживило оппозицию. Все сильнее ненависть. Но зорко следит Ягода – партия опутана стукачами, и мятеж пресекается на корню.

Донесли Сталину и о преступных разговорах, которые велись в праздничную ночь 7 ноября на квартире видного партийного функционера и старого большевика А. Эйсмонта: «Если говорить в отдельности с членами ЦК, то большинство против Сталина, но когда голосуют, то голосуют единогласно «за». Вот мы завтра поедем к Александру Петровичу Смирнову (тоже старому большевику. – Э.Р.), и я знаю – первая фраза будет: «Как во всей стране не найдется человек, который мог бы его убрать?» – рассуждал Эйсмонт.

Эйсмонта и Смирнова потом арестуют, но Сталину будет уже не до них. В следующую ночь – с 8 на 9 ноября, – когда Рютин писал письмо жене из тюрьмы, а доверчивый Эйсмонт продолжал веселиться и болтать с провокатором, в сталинском доме произошла катастрофа.

Ночной выстрел

Праздничные дни принесли Сталину обычные хлопоты. 7 ноября вместе с соратниками он принимал военный парад на Красной площади. 8 ноября тоже был праздничный день. Все партийцы веселились. Праздновал и Хозяин. Вместе с женой он пришел в гости к Ворошилову. В ту ночь в Кремле на его квартире собралось высшее общество.

Сталин много пил, старался расслабиться – он очень устал. Страшный год. Он понимал: еще один год голода – и народ не выдержит, голодное брюхо победит страх. И покорные соратники начнут бунт. Эйсмонт, Рютин – это сигналы… Но виду он не показывал – праздновал. Веселился грубо, много матерился. Образ грубого солдата партии уже стал его существом.

Утром после этой веселой ночи его жену нашли с пулей в сердце. Рядом валялся пистолет – маленький «вальтер», столь удобный для дамской сумочки. Этот пистолет подарил ей родной брат, Павлуша Аллилуев.

Через шестьдесят с лишком лет после этого события я беседую с Аллилуевой-Политковской, дочерью того самого Павлуши.

Кира Павловна Аллилуева-Политковская закончила театральное училище. Она собиралась поступить в Малый театр, готовилась сниматься в фильме, но арест ее матери в декабре 1948 года (мы еще к нему вернемся), а затем и уже ее собственный арест навсегда прервали многообещающую карьеру.

После освобождения она играла в провинциальных театрах, потом работала на телевидении… Я встретился с нею в 1992 году в ее маленькой квартирке – в одном из типовых московских домов, затерянных в районе Речного вокзала. Несмотря на бесконечные удары судьбы, она добра и разговаривать с нею было радостно и легко…

Она начала свой рассказ с истории семьи: «Прабабушка у Аллилуевых была цыганка – и мы все черные и порой бешеные, вспыльчивые… Говорят, Надя была очень веселая девушка, хохотушка… Но я этого уже не застала. Когда все поняли, что он за ней ухаживает, ей стали говорить, что у него очень тяжелый характер. Но она была в него влюблена, считала, что он романтик. Какой-то у него был мефистофелевский вид, шевелюра такая черная, глаза огненные… В Петербурге она не была еще его женой, ждали, когда ей исполнится шестнадцать. После переезда правительства в Москву Надя поехала с ним в Царицын – секретаршей, потом стала его женой»…

Потом она работала в секретариате у Ленина (так что, полагаю, Кобе было нетрудно многое узнавать через наивную маленькую Надю). Однако вскоре ей пришлось уйти – она была «в положении». Но постеснялась сказать, что беременна, объяснила уход желанием мужа. Ленин пожал плечами и сказал: «Азиат», впрочем, наверняка с нежностью – он тогда любил Кобу.

В 1921 году, во время очередной чистки партии, Надю исключили «как балласт, не интересующийся партией». Она объясняла свою неактивность рождением ребенка, но тщетно. Однако Ленин, выдвигавший тогда Кобу, не позволил ударить по его протеже. Он написал в декабре 1921 года письмо о заслугах Аллилуевых, ее оставили в партии, но перевели в кандидаты.

«Она была порой красива, а порой очень дурна – это зависело от настроения», – вспоминал очевидец. «Она не была красива, но у нее было милое, симпатичное лицо, – писал Бажанов. – Дома Сталин был тиран, не раз Надя говорила мне, вздыхая: «Третий день молчит, ни с кем не разговаривает и не отвечает, когда к нему обращаются, чрезвычайно тяжелый человек».

Видимо, сначала, как когда-то его мать, она – целиком в подчинении мужа. Но также, как его мать, скоро стала проявлять свой вспыльчивый, независимый нрав.

Невозвращенец генерал Орлов, работавший в верхушке ГПУ, писал в своей книге воспоминаний: «Это Надя кроткая? – насмешливо спросил меня начальник охраны Сталина Паукер. – Она очень вспыльчива!»

Это – семейная черта. Аллилуева-Политковская рассказала мне эпизод: ее отец, добрейший Павел, рассердился – и во внезапном припадке необузданного гнева разломал бильярдный кий. Она пояснила, прелестно вздохнув: «Цыганская кровь!»

Но в первые годы они, видимо, счастливы. Его бесприютная жизнь закончилась: теперь у него есть дом. Она устраивает этот дом в бывшем подмосковном имении нефтяных королей Зубаловых. На их заводах в Баку он в молодости организовывал стачки и революционные кружки. Был особый смысл в том, что он и другой бакинский революционер, Микоян, поселились в зубаловских владениях. Эмигрировавшие нефтяные короли все оставили новым хозяевам – гобелены, мраморные статуи, парк, теннисный корт, оранжереи… Ему все тогда удавалось, он стремительно шел к власти. Рядом жили сподвижники. Им всем было что вспомнить – столько лет скитаний, тюрем, подполья, террора и крови…

Она родила ему сына. Сын – счастье для грузина… Нет, жизнь решительно ему улыбалась! И отзвуки того счастья – в его письме к Демьяну Бедному: «Очень хорошо, что у вас радостное настроение. Нашу философию метко передал американец Уитмен: «Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил».

Но в его доме жил еще один мальчик, как напоминание о другой, исчезнувшей жизни. «Брат» Киров доставил ему забытого сына Якова…

Бажанов: «На квартире Сталина жил его старший сын, которого называли не иначе как Яшка. Это был скрытный юноша, вид у него был забитый… Он был всегда погружен в какие-то внутренние переживания. Можно было обращаться к нему, но он вас не слышал, вид у него был отсутствующий».

Есть много рассказов о том, как Надя жалела Яшу, что чуть ли не роман у нее был с мальчиком и… прочая нелепая чушь.

На самом деле она не любила пасынка – диковатого мальчика. Но жалела Иосифа и сама написала об этом его тетке Марии Сванидзе: «Я уже потеряла всякую надежду, что он (Яков. – Э.Р.) когда-либо сможет взяться за ум. Полное отсутствие всякого интереса и всякой цели… Очень жаль и очень неприятно за Иосифа, его это (при общих разговорах с товарищами) иногда очень задевает».

Бедный Яша – нелюдимый, закомплексованный. В Архиве президента есть несколько воспоминаний его сверстников. В. Буточников учился в Кремле в военной школе и дружил с этим неразговорчивым юношей: «Яша почти никогда не принимал участия в оживленном разговоре, исключительно спокоен и одновременно – вспыльчив».

Тоже вспыльчив! Трое вспыльчивых людей оказались под одним кровом. Первым не выдержал самый слабый. Яша не перенес постоянного презрения отца. Чувственный, как все южане, он рано решил жениться. Но отец не только запретил – посмеялся над ним. И Яша пытался застрелиться, но, видимо, испугался и только ранил себя. После этого не захотел остаться в доме – решил уехать, бежать в Ленинград, к Аллилуевым.

9 апреля 1928 года. Сталин – Надежде: «Передай Яше от меня, что он ведет себя как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть ничего общего. Пусть живет где хочет и с кем хочет».

Родив сына, она не работала, жила замкнуто. А он всегда был на работе. Вечно окруженный соратниками, Сталин жил в мужском братстве, всех женщин называл «бабами». Эта пренебрежительность ранила ее. Орджоникидзе взял Надю в свой секретариат, но эта скучная работа была ей противна. Она никак не могла найти себя и опять сидела дома.

Но теперь этому было хоть какое-то объяснение – она вновь носила ребенка. В то время нередкими гостями в ее доме были Сванидзе – Алеша, брат первой жены Иосифа, и его жена, немолодая певица из Тифлиса. Она была близка Наде своим одиночеством. Обе жаловались друг другу на беспросветную жизнь в кругу стареющих революционерок – жен кремлевских вождей.

В архиве среди бумаг Марии Сванидзе я увидел Надино письмо к ней: «Я в Москве решительно ни с кем не имею дела. Иногда даже странно: за столько лет не иметь приятелей, близких. Но это, очевидно, зависит от характера. Причем странно: ближе чувствую себя с людьми беспартийными, женщинами, конечно. Это объясняется тем, что эта публика проще, конечно… Страшно много новых предрассудков. Если ты не работаешь – то уже «баба». Хотя, может быть, не делаешь этого, потому что считаешь работу без квалификации просто не оправдывающей себя… Вы даже не представляете, как тяжело работать для заработка, выполняя любую работу. Нужно иметь обязательно специальность, которая дает возможность не быть ни у кого на побегушках, как это обыкновенно бывает в секретарской работе… Иосиф просит передать вам поклон, он к вам очень хорошо относится (говорит – «толковая баба»). Не сердитесь – это его обычное выражение («баба») по отношению к нашему брату».