Князь. Записки стукача - Эдвард Радзинский

По той же узкой полутемной лестнице я поднялся на третий этаж. Увидел ту же знакомую дверь, обитую обтрепанной клеенкой с табличкой «Федор Михайлович Достоевский». Дверь напротив его квартиры таблички не имела – это были меблированные комнаты, будто из его романов – комнаты эти вечно сдавались, и жильцы постоянно менялись.

Дверь открыла его дочь. Достоевского не было дома. Но моя родственница сидела в гостиной. Она мне очень обрадовалась.

Прошли в гостиную. В убого обставленной комнате был уголок, где Достоевский обычно беседовал с гостями, здесь стояли диванчик и овальный столик с креслицем. На диванчик я и был усажен.

Анна Григорьевна поместилась напротив – в кресле.

Мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Я даже не успел открыть рта, как она начала свой монолог:

– Он вас все время ждал… Про вас столько слухов! Говорят, у вас теперь огромное состояние.

– Бог послал.

– Или лукавый. Так говорит он, – нет, не Бог, а Достоевский, но как трепетно и важно она произнесла «он».

…Аня обычно все беды свои сообщала моей тетке. Но тетка умерла. И теперь она выбрала меня. Я узнал, что недавно родному брату Ани изменила жена. После чего мне было доложено об Аниной семейной жизни…

– Мы уже сколько лет в браке. Я пережила удачные и неудачные роды, выкидыши, смерть двоих детей… Постоянная тревога о здоровье Федора Михайловича… И наконец, его игра… Ведь после каждой нашей поездки в Баден-Баден мы возвращаемся нищими. При этом я продолжаю быть его стенографом, и я же первый читатель. Но если он не прочел восторга на моем лице, или, не дай Бог, после бессонной ночи с ребенком во время его чтения засну, он будет дуться несколько дней! А ведь кроме этого на мне и наши финансы. Чтобы хоть как-то жить, я организовала книжную торговлю на дому, распространяю по переписке его сочинения. И вот итог: мне было двадцать, а ему сорок шесть, когда поженились. Прошло двенадцать лет, и от всех забот я постарела на двенадцать лет, а он будто помолодел на те же годы… – Наконец спохватилась: – Может, чаю? Кофей у нас кончился.

Я попросил чаю, но ее не интересовал мой ответ. Она уже неслась дальше:

– Он любит меня, но как трудно ему сохранять верность! Все помешались на нем. В шестьдесят лет он стал популярен! И они просто вешаются ему на шею. Если что случится, я не выдержу… – говорила она страстно. – Это гадко, гадко!

– Милая Аня, но ничего не случилось.

Однако она заразилась его воображением. Она уже видела себя брошенной и рыдала!

– А теперь новая злодейка. Брюнетка – высокая, статная, очень красивая! И главное, молодая! Зачастила к нам. А он любит молодых! Они ему интересны…

Я понял, что пришел не зря.

– Да, я безумно ревнивая, я не скрываю… Кстати, и он! – продолжала Аня. – Он чуть не побил меня… да чего уж там скрывать – побил! – произнесла она с восторгом, – за мимолетный разговор со студентом – побил! А я нарочно, чтоб ему досадить. – Теперь она смеялась.

Наконец и я вставил слово:

– А как зовут эту даму – брюнетку, кто она?

– Нигилистка… Сначала ему письма писала. Потом, слава Богу, на войну уехала с турками – так она ему рассказала. А он всему верит… Он ведь эту войну святой считает. Когда Константинополь не взяли, с ним припадок был!.. Я тоже поехала бы на войну, да детей рожаю и дом его веду! А она… может, она ни на какой войне и не была!

– А как звать ее? – повторил я.

– Как звать… – наконец она услышала меня и сказала шепотом: – Я в письме прочла ее имя – Анна Корба. И сразу видно – нигилистка. Ему теперь это очень интересно. Он роман решил писать о самых страшных нигилистах…

– И что за роман?

Но тщетно спрашивать – она не слышала!

– Я чувствую сердцем: до добра эта женщина нас не доведет… Что мне делать, милый князь?

Я уверил её, что все будет хорошо. Думаю, и сама она это знала. Но, как и ее муж, она полюбила… отчаяние! И теперь пребывала постоянно в состоянии либо безумной радости, либо безумного горя… В конце нашей беседы она показала мне детей. И тотчас перешла в состояние восторга. Я поспешил уйти – я боялся новых женских слез… А она явно хотела еще поплакаться по-родственному.

Найти филера с красным носом казалось делом нетрудным. После убийства шефа жандармов господина Мезенцева у Михайловского дворца прогуливалось много агентов. Все по-прежнему были в одинаковых черных пальто с меховыми воротниками и черных котелках. Одного из них я признал – он прежде стоял у теткиного дома. Вот он за приличное вознаграждение и сообщил мне, что красноносый филер переведен из столицы охранять железнодорожный вокзал в Царском Селе.

Мы встретились с филером в царскосельском трактире. Я был для него гостем господина Кириллова, так что он был рад мне пожаловаться. Стал говорить о том, сколько лет служил верой и правдой еще прежнему Государю и всегда доверяли ему стоять у дворцов, еще с молодых лет…

– И вот теперь где стою!

Я прервал:

– Мне хочется подробней разузнать о той опасной девице, которую вы видели в доме моего родственника… Кажется, это госпожа Анна Корба?

– Я ошибся, – сказал он угрюмо, – та девица на том свете.

Я молча положил перед ним ассигнации.

– Я, господин хороший, все вам уже доложил, – сказал он и подвинул деньги обратно ко мне. – Больше ничего не знаю.

Я прибавил… Глаза у него загорелись, но… он молча встал, поклонился и вышел из трактира.

Однако я ждал. Помнил его глаза, когда он увидел деньги.

Через два дня поздним вечером он пришел ко мне сам. Пришел не один.

– Это мой шурин. Он работает писарем в Третьей экспедиции…

Шурин был воистину канцелярская крыса – сгорбленный, с редкими волосиками, очки на курносом носу. Вошел, как-то пугливо озираясь…

– Говори, – велел филер.

И он заговорил. Тоненьким, крысиным писком изложил воистину дерзкое предложение:

– Мы к этому делу иметь отношения не хотим. Но вам готовы присоветовать. На третьем этаже у нас, ваше высокородие, находится секретная картотека со списками неблагонадежных. Я чиновник для письма – я в сей шкаф заглянуть никакого права не имею. Но вы можете сами… Да, хоть и бомбы гремят, а нравы у нас в здании прежние. По поручению Его Превосходительства к нам наверх поднимаются сотрудники – работать с картотекой. Никаких сопроводительных бумаг, просто говорят: «По поручению Его Превосходительства!» Акакий Серапионович Вольф, у которого ключи от секретного шкафа, им и открывает. Но нынче он приболел и ключи передал помощнику своему, Клеточникову. Этот Клеточников – тихий провинциал. Так что коли вы к нам придете, скажите заветные слова, но только строго: «По поручению Его Превосходительства» и попросите дурака открыть шкаф. Он непременно вам откроет. И об этой вашей… госпоже Корбе совершенно все узнаете. – И он засмеялся крысиным, писклявым смехом.

– И когда же?

– Лучше завтра, пока Вольф болеет. Болезнь у него наша… как вы понимаете. Он в запое. Три дня обычно болеет…

Я дал деньги.

– Мало, – пропищал он и кивнул на филера. – Шурину тоже ведь надо.

Я удвоил. Он взял, и они отбыли, даже не поблагодарив.

Дело мне нравилось. Здесь был риск – то, что теперь я больше всего ценил…

Наутро послал лакея к Кириллову – дескать, желаю с ним повидаться.

Кириллов меня принял. Помню, я сказал, что скоро хочу отправиться в путешествие и беспокоюсь о паспорте… Он обещал помочь.

Я вышел из кабинета, прошел на лестницу, быстро взбежал на третий этаж…

В маленькой комнатке с огромными до потолка шкафами за столами восседали двое почти братьев-близнецов. Оба, склонив головки с реденькими волосиками, потными от усердия, что-то упоенно переписывали, высунув одинаково кончики языков. Это были крыса-шурин и Клеточников.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Здравствуйте, – откликнулись обе канцелярские крысы, не поднимая голов.

– Господин Клеточников, я по поручению… Его Превосходительства! – обратился я к другой крысе. И по-хозяйски попросил открыть мне картотеку.

Клеточников вышел из-за стола и открыл шкаф…

И я нашел! Корба была в картотеке революционеров… Член партии «Народная воля». Естественно, как и положено нашим революционерам, – дворянка. «В Европе сапожник, чтоб барином стать, бунтует – понятное дело! У нас революцию сделала знать: в сапожники, что ль, захотела?»… Участвовала в хождении в народ. Перед хождением сдала экзамен на сельскую учительницу. На Русско-турецкой войне была сестрой милосердия!

Стоп! Последнее невозможно. Ведь в это время она лежала в моей постели в Мехико… И еще странность: большинство участников хождения в народ схвачены полицией, привлекались к уголовной ответственности. Она – нет… И тут я прочел год ее рождения. Ей было тридцать два года, а Черной Мадонне – не больше двадцати пяти!..

– Дорогой друг, мне кажется, вы засиделись у нас! – Да, это был лже-Кириллов. Со времени моего возвращения я ничего о нем не знал. – Прошу вас в кабинет к Его Превосходительству…