Варшавский договор - Шамиль Идиатуллин

Хотя нет, Неушев видел Нияза – по телевизору однажды. В местных новостях был короткий сюжет про визит какого-то азиатского министра. Нияз стоял за плечом министра и бегло переводил с азиатского на русский и обратно. Племянник был в костюме и с бородкой, так что Неушев сперва решил, что ошибся – но голос был Нияза, и глаза были Нияза, и кто еще мог этот дурацкий язык знать, кроме Нияза, про толмаческие таланты которого Сабрия пела чуть ли не с Ниязова младенчества.

Неушев постарался забыть этот сюжет, но не смог. Через месяц он потихоньку узнал телефон местного полуМИДа, убедился, что Нияз действительно работает там в протокольном отделе, за несколько дней собрался с силами и мыслями и позвонил. Девушка ответила, что Нияз Ахметзянович в командировке. Потом она отвечала, что Нияз Ахметзянович в отпуске, отвечала все более нервно, и когда этот бесконечный отпуск завершится, не говорила, бросая трубку. В следующей казанской командировке Неушев не поленился, купил бутылку коньяка, а также всяких вычурных фруктов – на случай, если Нияз так и не научился пить, – и отправился в протокольный отдел. Девушка пыталась начать разговор еще более нервно, но, узнав, что Неушев родственник, причем единственный, подскочила к нему, делая странные движения лицом, вытащила на улицу и там, ежась от октябрьской слякоти и косясь на скучающего неподалеку милиционера, нашептала какую-то чушь про то, что Ниязика отправили за границу, а там война началась, и он не вернулся и, видимо, уже… Тут она перекосилась и убежала, смешно раскидывая каблуки в стороны. А Неушев поехал в гостиницу, заперся в номере и нажрался до беспамятства – кажется, последний раз в жизни.

Нажрался последний раз. А беспамятство-то еще было, как минимум однажды.

Извиниться, что ли, за тот разговор, подумал Неушев, но сообразил, что дело снова кончится печально. Кроме того, в доме не было коньяку и фруктов, а в организме – желания и способности извиняться. Да и смысла в этом не было никакого. В любом случае, Нияз пришел не за извинениями.

А зачем пришел-то?

– Ты зачем пришел-то? – спросил Неушев тяжело.

– Тебе помочь, – негромко ответил Нияз.

– Думаешь, мне еще можно помочь?

Нияз пожал плечами, не собираясь отвечать, но все-таки ответил, хоть и не совсем впопад:

– Сабир-абый, все-таки, что ты устроил тут?

– Что я устроил? Что устроил? Всё уже устроил, нечего больше – ну, почти. Не волнуйся так, сынок.

– Ага. Дядюшка храбрый. О девчонках своих подумай.

– Так, – сказал Неушев, наливаясь фиолетовой злобой знакомо и опасно, да и черт с ним. – Вот с этого места поподробней. Что с девчонками?

– Да ничего с девчонками. Это с тобой что-то. Семью пытался разрушить, девчонок расшугал, потом жену…

Он резко замолчал.

– Продолжай, – подбодрил Неушев. Фиолетовая злоба мгновенно ушла, в груди стало пусто и горько.

– Да нечего продолжать, – тихо сказал Нияз. – Что случилось, то случилось. Ты сам знаешь, что ты говорил, зачем ты говорил и что было потом. И ты сам себе судья. Паршивый, правда, но уж какой есть. Судья. Но не палач.

Неушев зашевелился, криво улыбаясь. Нияз, чуть повысив тон, продолжил:

– Ты знаешь – а больше не знает никто. И не узнает, понял?

Да ты-то откуда, хотел сказать Неушев. Что ты вообще знаешь про жизнь и про смерть, щенок, который шлялся где-то сто лет, заставляя людей стыдиться и страдать, а теперь, когда всё решилось само собой без чьей-либо помощи, зато стыд и страдания стали невозможными, явился ясным солнышком и высокопарную чушь несет.

Нияз опять его подсек – теперь почти шепотом:

– Господь только знает.

Неушев ухмыльнулся еще кривей и шире. И подумал: скоро проверим.

А слова опять заметались в голове, как метались все эти сорок дней. Как метались по недооборудованной и оттого подоткнутой мелкими эхами комнате базы отдыха. Метались – а Фирая медленно поднимала руку к лицу, как после пощечины, и Неушев видел с удовольствием, перекисающим в испуг, как ей плохо, и хуже, и хуже – и она закрывает глаза и слепо бредет к выходу, а за ней, порхнув глазами, кидается тоненькая девочка Юля, которой он, как ему казалось, нравится – сединами, статью и анекдотами, – и потому, думал он, девочка Юля на базу и примчалась, а она с собой жену притащила, чтобы чушь про коварных злодеев рассказывать, а он-то думал – и под незатихающее эхо Неушев высадил полстакана и кончился, и не слышал ни выстрелов, ни криков, и больше не начинался, и начинаться не собирался.

Слова так и метались в черепной коробке, искаженные злобой и эхом так, что непонятно было, где там старая корова, где пошла вон, идиотка, а где себе всю жизнь отравила и теперь мне хочешь. И лишь сейчас Неушев понял, что примерно то же он другими словами четверть века назад сказал Ниязу. Нияз ушел. А сорок дней назад после похожих слов ушла жена. Нияз вернулся, а жена нет. И уже не вернется. И кто-то в этом был виноват. Возможно, Нияз.

Неушев открыл глаза и посмотрел на Нияза с ненавистью. Нияз смотрел на него спокойно и требовательно. Он сказал:

– Сабир-абый, ты не виноват в смерти Фирая-апы. И в… полусмерти той девушки не виноват. В них злые люди стреляли. Твои враги. Твари. Они с самого начала хотели их убить, и тебя тоже, тут ты не мог ничего сделать. Это целая операция была, длинная – ну, тебе расскажут еще.

Кто расскажет, хотел спросить Неушев, но силы кончились. Нияз продолжал:

– Это не значит, что ты ни в чем не виноват. Ты виноват, очень сильно. И сам лучше меня знаешь, в чем.

Сил по-прежнему не было, даже на то, чтобы иронически поднять бровь и показать, как полезны и интересны опытному безнадежному человеку слова дурака, молодого и не знающего, что такое настоящее горе.

– Ты виноват в том, как жил последние годы. Как в семье жил, с Фирая—апой – с женой твоей, любимой женой, прошу заметить. Ты виноват в том, что Айгуль ушла из дома, от тебя подальше ушла. И в том, что Гульшат, несчастный ребенок, металась все между вами, не могла предать никого из вас, чтобы пристать к одному из… осколков. Это, Сабир-абый, твоя вина и твой грех, за который ты будешь отвечать всегда. Но это не смертный грех. И его можно искупить. Но только живому.

Как, зачем-то хотел спросить Неушев молодого дурака – вернее, уже не молодого и не дурака, но несправедливого и жестокого человека, которого он давным-давно прогнал из своей жизни против желания, но все-таки, похоже, справедливо и дальновидно.

– Это твоя семья и твоя жизнь, – будто услышав вопрос, ответил Нияз. – Ты и решай. Но что бы ты ни решил, ты не должен оставлять дочерей одних. Ты не можешь оставлять их одних с заводом, на который кидаются твари. Убийцы. Первую атаку нам… – он запнулся, но тут же продолжил, – отбить удалось, но это же не последняя атака. Без тебя их сожрут. Ты ведь не хочешь, чтобы их сожрали? В физическом смысле, я имею в виду. А будет в физическом. И тебя без них сожрут. И мне пофиг, хочешь ты этого или нет. В этом смысл семьи, ты разве не понял? Семья – это свои, которых ты должен защищать. Если некого защищать, значит, ты прожил жизнь зря. Тебе есть кого защищать, Сабир-абый.

Нияз помолчал, ожидая возражений, не дождался и продолжил:

– Я понимаю, что тебе пока все равно. Но если тебя сожрут, тем более если ты сам себя сожрешь, девчонки останутся сиротами. А сиротам очень плохо. В любом возрасте. Ты уж поверь. И постарайся им это горе отсрочить.

Он снова помолчал.

– Сабир-абый, ты меня больше не увидишь. Поэтому, пожалуйста, попробуй запомнить, что я тебе говорю. Семья – это главное. Разбивать ее нельзя. Отказываться от нее нельзя. И уходить из нее тоже нельзя. Никуда.

Он потер пальцами лоб, удивленно посмотрел на пальцы, и сказал, глядя уже мимо пальцев на развалившегося под ногами кота:

– И прости меня за то, что я тогда ушел. Нельзя было. Я извинялся уже, кажется, но это не от души было. Сейчас от души. Прости. Нельзя было так делать. Ты был неправ. Но я своей неправотой тебя переплюнул.

Он снова поднял глаза и закончил злым голосом, из которого ушла округлость и ученость:

– Не бросай своих. Своих бросать нельзя.

Нияз покачал головой, словно сам удивился банальностям, которые нес. Встал, не обращая внимания на недовольный вопль кота, и почти незаметно дернулся в сторону Неушева. Руку, что ли, хотел протянуть на прощанье. Неушев и не заметил. Сидел себе неподвижно.

Нияз кивнул и неровно пошел к двери. Кот нехотя поплелся за ним. Когда Нияз почти вышел, Неушев окликнул его, как мог быстро поднимаясь из кресла. Нияз запнулся на пороге и показал, что ждет.

Неушев подошел к Ниязу, чуть не споткнувшись о наглое юркое животное, протянул руку, дождался крепкого пожатия и обнял племянника. Нияз был тощий и жилистый – кажется, даже тощей и уж, конечно, жилистей, чем был щенком. Что, в принципе, логично.