Вестники Судного дня - Брюс Федоров

– Почти. Не видишь, остальные садятся, – потом, немного помедлив, добавил. – Серго ушёл за горизонт.

– Как Серго? Почему Серго? – не скрывая своего огорчения, воскликнул Никодимов.

– Чего ты блажишь, как на похоронах? – Мошнарезов недовольно поморщился и стащил шлемофон с головы. – Я же сказал, подбили. Ни взрыва, ни пламени никто не видел. Может, живы они. Ты лучше скажи мне, вторая группа готова?

– Самолеты готовы. Экипажи ждут приказа на вылет. Вот только… – старший лейтенант замялся, отводя глаза:

– К сожалению, штурман Лещинский приболел.

– Как приболел? Что ты чушь несешь? Белены объелся? – Капитан резко остановился и, прихватив техника за нагрудный ремень, вперил в него свои ястребиные глаза. – Три часа назад был здоров, как огурец, а теперь что? Заболел. Что с ним?

– Слышал, животом мается. Сейчас над ним в медицинской части колдуют.

– Вот что, старлей. Все экипажи второй эскадрильи немедленно по самолетам. Вылет через полчаса. Я сам с вашими сюрпризами разберусь, – Пётр Мошнарезов резко развернулся и, широко меряя поле шагами, продолжил свой путь. Русые волосы его рассыпались по крупной голове. Чеканные черты лица излучали решительность. Широкая фигура с увалистыми сильными плечами напружинилась. Это был тот тип человека, который рождается в гуще русского народа только в те моменты истории, когда над его многострадальной Родиной нависает очередная смертельная опасность. Именно в такие времена подобные люди выходят на поверхность событий и забирают в свои сильные руки решение вопроса войны и мира.

Ничто: ни тяготы сражений, ни яростное противодействие врага, ни лишения повседневных боевых будней не могут принудить смутиться их горячие сердца и сломить веру в правоту своего дела. Это воины из породы Святого Георгия Победоносца, провозвестники грядущей Победы, встающие в один ряд с Валерием Чкаловым, Александром Покрышкиным и Иваном Кожедубом.

Если судить Петра Мошнарезова по характерной и удивительной его фамилии, то легко можно предположить, что далёкие предки капитана были из сибирских казаков и, выказывая свой непреклонный крутой нрав, прокладывали путь к Великому океану, забирая хабар у покорённых народов и откупаясь от грозного московского царя захваченными землями и водами. А теперь их потомок знал, что пришёл и его час, когда он должен подставить свою широкую грудь под вражеские стрелы и защитить беспомощных женщин и детей, свой родной дом.

Входная дверь в помещение командного пункта с треском распахнулась, и Пётр Мошнарезов, не обращая внимания на приветствие дневального, прошёл в комнату, где проводились разборы полетов и намечались новые цели. Он не удивился, когда увидел в ней почти всех с офицеров полка, которые были чем-то взволнованы и оживлённо обменивались между собой отрывочными репликами.

– Ну что ж. Происшествие в полку налицо, – его лицо исказила нескладная, нехорошая улыбка. Офицеры, увидевшие своего командира, разом замолчали и как один повернулись в его сторону. – Прошу доложить мне обстановку, – отрывисто бросил Мошнарезов и, сняв планшетку, положил её на стол.

– Товарищ командир полка, – старший из присутствующих офицеров вышел вперёд и вытянулся по стойке смирно. – Полк готов к выполнению боевого задания.

– А Лещинский? – глаза капитана стригли лица стоявших перед ним офицеров. Эти люди были дороги ему. Были его боевыми товарищами. За месяц боев бомбардировочный полк потерял большую часть своего состава, и оставшиеся пилоты ценились на вес золота, но постоянно изменяющаяся боевая обстановка требовала осуществлять ежедневные вылеты для уничтожения целей, не считаясь с людскими и материальными потерями. Немцы рвались вперёд, брали в кольцо отступавшие советские части и уходили дальше, предоставляя тыловым подразделениям вермахта заканчивать начатую ими работу.

– Он в медчасти. Несварение желудка или острая диарея. Больше я ничего сказать не могу.

– Та-ак, – протянул командир полка, понимая, что офицеры ничего лишнего о своем товарищи ему не скажут. – Вызвать сюда дежурного по полку.

Через пять минут в коридоре послышался топот подкованных сапог и перед капитаном возник молодой румяный лейтенант в новой летной форме и хрустящей портупее. Сразу понятно – последний предвоенный выпуск из летного училища. Всего-то месяц назад.

– Докладывай, что с капитаном Лещинским? Почему он в санчасти? И прекрати переминаться с ноги на ногу. Перед своим командиром стоишь.

– Я хочу сказать, что товарищ капитан Лещинский занедужил, но сейчас ему лучше, – румянец на щеках дежурного раскалился так, что казалось, сейчас прожжёт подворотничок его гимнастёрки.

– Ты что мямлишь? Докладывать разучился? По «губе» соскучился? Чем заболел Лещинский? Говори всё как есть. Здесь все свои. – Мошнорезов был непреклонен. Его уже начала раздражать атмосфера «заговора» и всеобщего молчания. Он сам не любил «доброхотов» и наушничество. Но сейчас на политес времени не было. С минуту на минуту он ждал звонка из штаба дивизии с запросом о первом бомбардировочном ударе. А удар пришёлся в никуда. Вернее, он не попал в саму переправу. Бомбы легли рядом, в районе въезда на неё, где скопилось несколько грузовиков. Он сам явственно видел, как вверх взметнулось яркое пламя взрыва, но этого было недостаточно. Теперь весь расчёт делался на вторую «волну» бомбардировщиков, а её ведущий, Лещинский, изволит себе в санчасти прохлаждаться.

– Я же говорю, живот прихватило у товарища капитана, но он поправится.

– Так, я вижу, что из тебя слова нужно щипцами вытягивать, – Пётр Мошнарезов прошёлся вокруг растерянного лейтенант так, как это делает леопард в джунглях, неторопливо кружась вокруг верной добычи, не спеша приступить к трапезе. Нет, так дело не пойдёт. При всех этот молокосос ничего не скажет. Он и ареста сейчас ждёт, как манны небесной.

– Ладно, всем выйти, – скомандовал командир полка. – А ты, лейтенант останься. С тобой вопрос не решён. – Офицеры, дружно, гурьбой, толкаясь в дверном проеме стали выходить из совещательной комнаты. – Теперь говори всё как есть. И смотри. Времени у меня нет. Будешь опять в молчанку играть, одной «губой» не отделаешься, – капитан присел на край стола и скрестил руки на груди. – Ну? – угрожающе протянул он. – Я жду.

– В общем, видел я, как капитан Лещинский поставил перед собой миску со сливами и затребовал из столовой три литра молока, – лицо дежурного то бледнело, то краснело. – И глотал сливы вместе с косточками, запивая их молоком. Вот так всё и было.

– Понятно, – жёсткая линия губ у Петра то растягивалась, то сужалась. Он никак не мог унять возникшее у него чувство брезгливости. – Доставишь ко мне сюда Лещинского. Если будет отказываться, скажи, что это мой приказ. Будет упираться, пригонишь под конвоем. Иди исполняй и немедленно, чтобы через десять минут он здесь был.

Так вот что произошло. Мошнарезов был вне себя. Так подставить полк, подставить себя. И кто это сделал? Человек, которому он больше других доверял, полагался, как на самого себя. Почему он сам, командир полка, раньше не разглядел этого человека. Ведь это был один из лучших лётчиков не только части, но и всей авиадивизии. Что же случилось с ним? Ведь мы же знакомы семьями. Он был шафером на моей свадьбе. Ещё совсем недавно, за две недели до войны вместе сидели за праздничным столом, отмечая именины моей дочери. Прошёл всего лишь месяц. Как давно это было. Реки воды и крови утекли с того времени. Послышался осторожный стук в дверь. Капитан прекратил бесцельное хождение по комнате и негромко сказал:

– Войдите.

Первым вошёл дежурный по полку и, отступив вправо, словно влип спиной в стену, пропуская внутрь капитана Лещинского.

– Идите, лейтенант, и прикройте за собой дверь, – Пётр близко подошёл к капитану и, остановившись, стал внимательно рассматривать того с головы до пят, от кончиков волос до носков начищенных сапог.

– Ничего себе, хорош, – командир полка гневно смотрел в глаза своего заместителя. – Воротничок расстёгнут, гимнастёрка смятая, как будто её жевали, поясной ремень распущен. Живот раздут, как у беременной бабы. Ты что, из борделя явился? Ты можешь объяснить, что это значит?

– Прости меня, Пётр. Не могу я больше. Не могу каждый раз водить себя и других под расстрел, – капитан Лещинский так сильно рванул себя за ворот гимнастёрки, что единственная остававшаяся застёгнутой медная пуговица с треском оторвалась и подпрыгивая поскакала по деревянному полу. Смоляные волосы его растрепались. Кровь отхлынула от мертвенно-бледного лица, а глубокие карие глаза словно вспыхнули пламенной искрой. – Ты меня хотя бы понимаешь? За месяц боев из 32 бомбардировщиков нашего полка лишь двенадцать остались в строю. Остальные лежат, зарывшись в землю или сгоревшие дотла. И новые нам никто не дает. Оставшиеся все без исключения повреждены огнём зенитных и воздушных средств противника, и только и жди, что в полёте что-нибудь откажет. Запчастей мало. Техники со своими задачами справляются плохо, потому что их никто не учил ремонтировать в поле подбитые машины. А где Сашка большой и Сашка маленький? Где Василий с Андреем? Где Серго? Я слышал, что он сегодня тоже сбит. Летчиков погибло больше, чем немцы сбили наших машин. Это чистое самоубийство. Ты должен это понимать. Командование дивизии просто махнуло на нас рукой и заранее списало всех в расход. Разве не так? Ну чего ты всё молчишь? Ты же мой друг.