ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

Жирондисты были вне себя от ярости. Монтаньяры торжествовали. Сен-Жюст, занятый в тот момент «конституционными» мыслями, был совершенно спокоен. И напрасно – на следующий день разразилась буря.

Зачитанное с трибуны письмо Марата о том, что пока настоящие преступники остаются на свободе, он и не подумает отдаться в руки правосудия («Прежде чем принадлежать Конвенту, я принадлежу отечеству, принадлежу народу, оком которого являюсь!»), только подлило масла в огонь. Монтаньяры, которым не удалось добиться публичного обсуждения письма «ока народа», добились того, чтобы злополучный адрес Якобинского клуба от 5 апреля был зачитан полностью. И вот, когда всем стало ясно, что «контрреволюционный адрес» не более чем революционный призыв к сплочению всех патриотов, разыгралась неожиданная сцена. Вслед за Дюбуа-Крансе, заявившем: «Если этот циркуляр преступен, вы должны декретировать обвинение и против меня, ибо я его полностью одобряю и подписываюсь под ним!», и художником Давидом, первым подавшим пример, на трибуну Конвента поднялись и подписались еще 94 монтаньяра.

Максимилиан Робеспьер, хотя под циркуляром и не подписался (сделал несколько шагов к трибуне и вернулся обратно на свое место), все же достаточно резко выступил против голосования в отсутствие обвиняемого. Его не послушали, так же как не послушали и Шарлье, предлагавшего отложить голосование по декрету. Поименное голосование по Марату состоялось.

История, как известно, всякий раз повторяется, только уже не в виде трагедии, а в виде комедии. Только два раза Национальный конвент устраивал поименное голосование в своих стенах. Вторым было голосование по Марату. И несмотря на то, что оно тоже закончилось вынесением обвинительного заключения (из 360 голосовавших депутатов 220 высказались за декрет против Марата, и лишь 92 – против при 48 воздержавшихся), по своему результату оно окончилось настоящим фарсом. Особенно если сравнить его с тем первым голосованием от 17 января 1793 года, страшным, трагическим, продолжавшимся 36 часов подряд, голосованием, на котором решилась судьба короля.

…Один за другим они входили на трибуну, и в напряженной тишине зала слышалось только: смерть, смерть, смерть. И хотя за жизнь короля (изгнание, вечную ссылку, каторгу или тюрьму и даже за смерть) было подано фактически столько же голосов, сколько и за его смерть, Сен-Жюст тогда не обращал внимания на эти голоса, он слышал лишь собственный внутренний рефрен своей первой антикоролевской речи, которая теперь повторялась в его ушах: смерть, смерть, смерть…

Других реплик, вроде: «Пожизненное заключение! Вслед за казненным Карлом I идет Кромвель!», «Изгнание! Нам не нужен мертвец, которого превратят в мученика!», «Изгнание! Пусть король займется каким-нибудь полезным ремеслом и в поте лица добывает свой хлеб!» или «Тюремное заключение. Пусть живой призрак как пугало бродит вокруг европейских тронов!», Сен-Жюст почти не улавливал – настолько тихо и неуверенно они звучали в переполненном волнующемся зале.

Эти голоса… «Я – за смерть Людовику Последнему!» – «Смерть! Пролитие человеческой крови отвратительно, но кровь короля – не человеческая кровь!» – «Король полезен только одним – своей смертью. Следовательно – смерть!» – «Смерть без разговоров». – «Смерть! Народ не может быть свободен, пока жив тиран!» – «Смерть! Свобода задыхается, пока дышит этот человек!» – «Если бы смерти не было, для этого случая ее надо было бы выдумать, – смерть!» – «Как можно скорее – смерть! Чем больше мы будем медлить, тем труднее будет его казнить!…» – «От имени человеческого рода оскорбителю человечества королю – смерть!…» Шатонеф-Рандон… Фусседуар… Паганель… Сиейес… Сент-Андре… Лавиконтри… Мийо… Гупильо… Клоотц…

И тот единственный раз встреченный ропотом галерей голос, поданный за смерть, потому что по всем правилам он должен был быть подан за жизнь: «Преданный только своему чувству долга и убежденный, что всякий, кто посягает на народный суверенитет, достоин смерти, я говорю – смерть!» Слова двоюродного брата короля Филиппа Красного…

А вот и свои… Максимилиан Робеспьер: «Я неумолим по отношению к угнетателям, так как чувствую сострадание к угнетенным; мне чужда гуманность, которая свирепствует над народами и прощает деспотам… – и т.д. и т.п., словом: смерть!» Огюстен Робеспьер: «Смерть! Требовать отсрочки – значит взывать к тиранам, а не к народам!» Давид: «Не все осознают жестокую необходимость, которая движет нами. Свобода Франции и ее будущее зависит от этого приговора. – Смерть!» Марат: «Главному виновнику преступлений, вызвавшему кровопролитие 10 августа, – смерть в течение 24 часов!» Дантон: «Смерть, потому что с тиранами в сделку не вступают! Бросим как перчатку тиранам мира голову Людовика XVI!»

«Соглашателя» Дантона неожиданно поддерживают «миротворцы» жирондисты. «Если бы в моих руках были громы и молнии, я бы поразил всякого, кто посягнул бы на суверенитет народа, – смерть!» – патетично восклицает Инар. «Согласен – смерть, – добавляет Жансоннэ, – но только в том случае, если смерти будут преданы также разбойники-сентябристы, чтобы все видели, что в Республике нет привилегий ни у кого!»

Очередь за Сен-Жюстом. Какое историческое слово должен произнести он?… Но после двух убийственных речей о судьбе короля, без которых возможно не было бы и этого голосования, оно кажется ему совсем ненужным. Поэтому Сен-Жюст слышит, как с его уст срывается дежурная фраза: «Ввиду того, что Людовик Шестнадцатый был врагом народа, его свободы и счастья, я подаю голос за смертную казнь». И в завершение до его слуха доносится резюме председателя Верньо, подводящего итоги голосования, и на этот раз лучший оратор Жиронды с трудом выговаривает упавшим голосом: «От имени Национального конвента заявляю, что наказание, к которому присужден Людовик Капет, – смерть!».

– Обвинительный декрет принят! – эхом прозвучали в ушах Сен-Жюста слова председателя. Он с трудом очнулся от воспоминаний и увидел, как дневной свет льется сквозь высокие окна над галереей для публики. Наступало утро 14 апреля. Шестнадцатичасовое голосование закончилось. Жиронда впервые одержала существенную победу над одним из главных своих противников в Конвенте. Теперь дело оставалось за малым – надо было найти самого Марата. Но Марата нигде не могли найти. Полиция сбилась с ног, а между тем газета «Публицист Французской Республики, издаваемая Маратом, Другом народа» продолжала регулярно продаваться на парижских улицах.

Именно тогда Сен-Жюст, кажется, впервые усомнился в возможности принятия конституции вообще до того, как будет покончено с борьбой двух партий. Но в эту борьбу ему по-прежнему решительно не хотелось включаться. Он решительно правил свой проект конституции. Ему также казалось, что и Робеспьера, занятого собственными конституционными проектами (21 апреля Максимилиан прочитал в Якобинском клубе долгожданный проект своей «Декларации прав человека и гражданина»), тоже мало заботит изгнанный из Конвента Марат. Но, как оказалось, Антуан ошибся.

Это стало ясно утром в этот самый «знаменательный день» 24 апреля, когда Робеспьер перед началом заседаний без каких-либо предисловий озабоченно сказал Сен-Жюсту:

– Мне только что сообщили – вчера вечером Марат сам явился в тюрьму Аббатства в сопровождении многих приветствовавших его членов нашего клуба. Ты уверен насчет своего сегодняшнего выступления? Наши коллеги вряд ли останутся спокойными, зная, что сейчас происходит в трибунале. Пожалуй, дело складывается для нас не весьма удачно…

Антуан не нашелся, что ответить, и Робеспьер, еще раз кивнув ему, направился к своему месту, а еще через некоторое время Сен-Жюст уже увидел его на трибуне, произносившего свою знаменитую речь об условном праве собственности и зачитывающего свою Декларацию…

Окончательно Сен-Жюст все понял во время чтения с трибуны Конвента собственной речи. Его не слушали. Понял он и то, что пока он занимался конституционными вопросами, больше не обращая ни на что внимания, Марат и другие, громя жирондистов, мало обращали внимания на все эти «бумажные дела» с республиканским законодательством. И тем самым завоевывали реальную власть. Ту самую власть, без которой принятие никакой новой конституции не могло стать возможным.

А то, что реальная власть над революционной столицей была потеряна жирондистами, стало ясно Сен-Жюсту сразу же после окончания собственного «конституционного» выступления. Потому что не успели отзвучать последние слова его речи в притихшем зале, как жирондист Ласурс поднялся со своего председательского места, где он только что перешептывался со сновавшими туда-сюда посыльными, и растерянно объявил, что оправданный в Революционном трибунале Марат во главе огромной толпы народа, устроившей ему овацию, возвращается в Конвент. И по тому, как заметалась часть депутатов правого крыла; и по тому, как жирондистские лидеры стали протискиваться к выходу, у которого уже трепыхались разношерстные грязные лохмотья; и по тому, как остальная публика, находившаяся на галереях, так же как и большая часть депутатов, проигнорировала (да еще с великим шумом и криками негодования) предложение растерянного Ласурса объявить о закрытии заседания в виду того, что могут возникнуть беспорядки, – Сен-Жюст понял, что власть жирондистов в Конвенте кончилась. Но понял он также и то, что никаких дискуссий по проекту его конституции сегодня не будет.