Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

Кстати, Варда, вам, как специалистке по истории еврейских поселений, стоит знать, что для этого мы и приехали в Страну Израиля, и высушили здесь болота, и воевали, и пахали, и строили, и воздвигали, и так далее — именно для того, чтобы в конечном счете еврейский народ мог сидеть «каждый под виноградником своим и под смоковницей своею»[122] и объедаться пеканами.

— Мне почему-то кажется, Рута, что вы все время пытаетесь меня поддразнить, но продолжайте, меня это не задевает.

— Я вошла во двор Маслины с фотоаппаратом в руках. Мири Маслина встретила меня кислой гримасой, но Хаим поднялся мне навстречу, и их приторная семейная улыбка буквально стекала ему на подбородок.

— Какая гостья, чему обязаны? — А гостям сказал: — Это Рута Тавори, учительница нашего Офера. Она живет в соседнем доме и никогда не заходит проведать соседей. Посмотрите на нее. Во всех школах в вашем Тель-Авиве нет такой учительницы. — И крикнул: — Офер, иди быстрее сюда! К тебе важная гостья!

Офер вышел из старого сарая — приветливый и рассудительный парень, который никогда не забудет мою безумную вспышку, случившуюся через несколько минут. Это произошло не сразу, когда я вошла с ним в сарай, и не тогда, когда он зажег красный свет, и открыл мой фотоаппарат, и вынул из него пленку, и не тогда, когда он проявлял ее, а потом, когда он погрузил фотобумагу в свою жидкость, и бумага покрылась пятнами, и пятна стали скалами, и камнями, и деревьями акации, и высохшим руслом, и маленьким плотным телом шестилетнего мальчика с чуть серьезным лицом. Вот он ты, Нета. Где ты был все эти четыре года? Где ты был? Куда ушел?

Он смотрел на меня из маленькой бездны лотка с проявителем, а я, чемпионка по нырянию — уже не четыре минуты, а четыре года под водой, — не вытащила его.

У меня подкосились колени. Я почувствовала себя почти так же, как в тот вечер, когда Довик вошел и сказал: «Рута, я должен сказать тебе что-то ужасное». Такой слабой, что должна была опереться на другого человека, и именно это я и сделала. Оперлась на первого попавшегося человека, который оказался рядом. Охватила его сильно-сильно, схватилась за него, как утопающая. Не так, как хватаются за колесо или опору, а как цепляются за живое существо — теплое, дышащее, вливающее силы и кровь.

Я схватилась за него, за этого смущенного славного мальчика, обняла его и начала кричать и вопить. Мои крики выходили не из горла, а из внутренностей, из-под диафрагмы, из самого чрева. Я кричала, и плакала, и обнимала, и целовала, и плакала, и кричала снова и снова. Это было ужасно, ужасно. Ученик не должен видеть своего учителя в таком виде. Мальчик не должен видеть взрослого в таком виде. Человек не должен видеть и слышать другого человека в таком состоянии. Поверьте мне, Варда, все это заняло не больше десяти секунд. Мгновение ока для такого историка, как вы, но десять секунд могут быть очень длинными, и я выплакала и выкричала за эти десять секунд все, что не выплакала и не выкричала за те четыре года, которые Нета был внутри этого фотоаппарта. Потому что обычно я не особенная плакса, совсем нет. Десять секунд я кричала, и плакала, и обнимала, а потом оторвалась от него, и замолчала, и нашла дверь, и выбежала наружу, и бросилась домой. Даже не выбежала на улицу, а бросилась из их двора прямиком в наш двор.

Я помню: бежала, как безумная, свет и слезы слепили мне глаза, но я видела. Мири и Хаим Маслина по-прежнему сидели за садовым столом с гостями из города и своими пеканами. Лица у всех у них были потрясенные, испуганные. Мои крики опередили меня. Они вырвались из сарая раньше, чем выбежала я, трудно было их не услышать.

Я ничего не сказала и ничего не стала объяснять. Я бежала. Эти бедные гости наверняка не поняли, что произошло. Ведь гости из города всегда думают, что в деревне, со всем ее «пением цветов и цветением птиц», как говаривал мой первый муж, живут люди спокойные и счастливые, с садовыми столами, с садовыми стульями, с самим садом и стриженой травой, с гостями, пеканами, крекерами и сырными шарами. Вы помните эту церемонию — угощение гостей сырными шарами? Так вот, у нас в поселке она все еще сохранилась. Если есть что-нибудь хуже пеканов, так это сырный шар, а хуже него только сырные шарики — один со вкусом перца, один со вкусом кунжута, один со вкусом сладкого перца и еще один со вкусом базилика, самый отвратительный из всех, настоящий казус белли, Варда, повод для войны.

Назавтра ко мне пришел Хаим, приполз, как говорит Танах, «на чреве своем»[123], держа в руке коричневый конверт.

— Мы были рады, что Офер помог вам со снимками, — вкрадчиво сказал он.

— Мне очень жаль, — сказала я.

— Не страшно. Со всеми случается.

— Я, наверно, смутила вас перед вашими гостями.

— Ну, мы, конечно, немного удивились, но потом, когда увидели фотографии Неты, поняли все. Мы даже позвонили нашим гостям. Они, кстати, поднялись и ушли через несколько минут.

— Что же вы объяснили?

— Что у учительницы Офера был мальчик и что у нее случилось несчастье, а сейчас Офер проявил ей его фотографии. Только правду, Рута.

Он протянул мне конверт.

— Вот они, Офер напечатал их. А вот и негативы. У нас ничего не осталось. Все твое. И Офер тоже сожалеет и просил передать, что он просит прощения, а также вернет тот фотоаппарат, который ты ему дала. Его надо немного починить и почистить внутри, он все это сделает и вернет. И извини, если в первый момент нам в голову пришли неправильные мысли.

— Чего это вдруг вернет? И за что прощение? — сказала я. — Он не должен просить прощения. Это я должна. А фотоаппарат пусть оставит себе, я обещала ему его. Он помог мне, и я прошу прощения за то, что произошло.

Но Хаим не успокоился на этом. В жизни каждого дерьма есть такой момент, когда он понимает, что он дерьмо, и решает так себя и вести.

— Когда мы услышали твои крики из его лаборатории, мы не знали, что и подумать, — сказал он. — Но потом Офер нам все объяснил, и мы всё поняли. Так что с нашей стороны теперь все в порядке, правда, все в порядке, Рута.

Я не ответила, и тогда он, хотя его не приглашали, вдруг уселся на стуле.

— Рута, — сказал он, — наши семьи живут рядом уже много лет. Соседи и в хорошем, и в плохом уже семьдесят — восемьдесят лет. Я знаю разные истории, и ты знаешь разные истории, они не обязательно одинаковы, но я просто испугался, что здесь, не дай Бог, начинается еще одна ужасная история.

Я не поняла, к чему он ведет.

— Я еще раз говорю тебе, — сказала я, — что я сожалею о том, что произошло. И, по правде говоря, я знала, что могу увидеть Нету на этих снимках, и приготовила себя к этому. Четыре года этот фотоаппарат с пленкой внутри ждал у меня в доме, и я не осмеливалась выбросить его и не осмеливалась прикоснуться к нему. Он был как еще одна его могила, понимаешь? Как можно открыть могилу сына? Ведь он там, внутри нее. Но когда ты сказал мне на родительском собрании, что у Офера есть это хобби и фотолаборатория, я решилась попросить у него проявить эту пленку. А потом я увидела, как лицо Неты возникает на бумаге, а ведь в этом появлении есть иллюзия движения, жизни, возвращения, и мне на минуту показалось, что он ожил и тут же умер снова, стал мертвой картинкой. А может, это еще и потому, что частично все происходило в воде и в темноте, при красном свете. Как будто я попала в ад. Я потеряла власть над собой.

— Но Офер сказал, что ты его обнимала и целовала.

— Бог с тобой, Хаим, это было совсем не так, как может показаться. Я должна была на кого-нибудь опереться, а Офер был единственным, кто был рядом со мной. Мне нужна была опора, мне нужна была человеческая близость.

— Жаль, что это не я там стоял, — усмехнулся он.

Я не поняла. Я, видно, не хотела понимать.

— Я знаю, что это нехорошо, — сказала я. — Знаю, что я учительница, а он мой ученик, что я взрослая женщина, а он молодой парень, но поверь мне — там ничего такого не было. Верно, я его обняла, но обняла так, как утопающий хватается за своего спасителя.

— Интересно, что ты упоминаешь утопающего и спасителя — в точности, как было у вас на Кинерете во время экскурсии.

Я вдруг напряглась всем телом. Я почувствовала, что начинаю закипать.

— Что ты хочешь сказать, Хаим? К чему ты клонишь?

— Я ни к чему не клоню. Тебе кажется, что я к чему-то клоню? Я просто спрашиваю. Это мой сын, что, мне нельзя спросить?

— Ты хочешь сказать, что я не должна была тогда его спасать?

— Нет, нет, — торопливо сказал он, — и мы уже благодарили тебя за это, но родители говорили и другие учителя тоже, и вся эта история с самого начала была какой-то странной, это соревнование, которое ты там организовала, кто дальше нырнет, и это твое пари…

— Да, — сказала я, — очень странно. И соревнование, и это пари, и вообще, сама учительница Рута, если ты спросишь меня, какая-то странная женщина. Очень странная. А сейчас, если ты извинишь, я должна заняться контрольными работами, в том числе и твоего сына. Передай ему спасибо за фотографии и скажи, что фотоаппарат, который я обещала ему, остается у него. А если у него будут еще какие-нибудь вопросы по поводу тех старых снимков, которые он нашел, то мой дедушка готов ему помочь. Я с ним говорила.