Семейные обстоятельства - Альберт Лиханов

Нет, Темке трудней и тяжелей, чем Толику. В тысячу раз хуже!

Толик думал так, считая себя еще счастливцем по сравнению с Темкой, и Темка от этого становился в его глазах все лучше. Он хвалил Темку, он любил его. Он подумал даже, как было бы здорово, если бы Темка был его старшим братом.

Толик улыбался про себя, гордился Темкой и совсем забыл о своих бедах.

В тот же день, вечером, мама позвала Толика в магазин. Он долго отнекивался, но потом согласился, и они пошли в центр. У мамы было хорошее настроение, она все улыбалась, рассказывала Толику, каким он был маленьким. Потом замолчала.

— Однажды ты спросил меня, — сказала она. — «Мама, — спросил ты, — а что такое жизнь?» Я удивилась твоему вопросу, а ты добавил: «Мне кажется — это игра». — «Как это?» — спросила я, смеясь. «А как в игре: и грустно и смешно».

Толик улыбнулся.

— Сколько мне было тогда? — спросил он.

— Пять лет, — ответила мама.

— Что ж, все верно, — подтвердил он. — Жить — это и грустно и смешно.

Мама взглянула на него удивленно.

— Тебе было пять лет, что ты мог понимать?

— Но ведь верно? — спросил Толик, вглядываясь в маму.

— Потому и помню, — вздохнула она, — столько лет…

Они шли не спеша, говорили о всякой всячине и совсем не подозревали, что еще один квартал им остался, еще сто шагов, еще десять…

Мама остановилась. Толик взглянул вперед.

Из дверей магазина выходил отец. Он держал под руку маленькую, с черными, как у Темки, глазами женщину. По другую сторону от отца стоял Темка. Он всматривался в маму Толика, мама всматривалась в женщину. А отец и Толик глядели друг на друга.

Они потоптались немного друг против друга, и отец с новой семьей свернул в сторону.

Мама качнулась, и Толик подхватил ее. Мамино лицо было белым, губы плотно сжимались. Толик думал, она заплачет, как всегда, но глаза ее были сухими, только блестели необычно.

И еще он увидел в маминых глазах отчаянность. Будто она решилась на что-то.

— Ты знал? — спросила она вдруг сухо, и у Толика не хватило духу соврать. Да и что толку врать? Он кивнул.

Мама коротко размахнулась и ударила Толика по щеке.

Толик не обиделся, не заплакал. Он смотрел на маму, будто с высоты. Будто был он на горке, а мама внизу.

Ведь ее же он пожалел, когда не сказал про отца. Хотел, чтобы мама подольше не знала. Впрочем, это глупо, конечно. Все равно бы узнала.

— И глупо и смешно, — сказал Толик и увидел побелевшие мамины глаза.

Часть четвертая

Пожар

Не узнавал Толик маму.

Все в ней переменилось: и походка, и голос, и глаза.

По комнате ходит быстро. Голос звонкий стал, словно металлу в него добавили. Не плачет, как раньше, наоборот — глаза ясные, и решительность в них. Только сама как струна натянутая. Затронь — сорвется и больно ударит.

Ходит она по комнате, делает свои привычные дела, а сама все думает напряженно. Спросишь о чем-нибудь — молчит, не слышит, а повторишь громче — вздрогнет, обернется, «Что-что?» — скажет и тут же опять про свое думает. Толик даже пугаться стал: не случилось бы чего-нибудь с ней, не попала бы под машину, вот так задумавшись, когда с работы идет.

Но самое главное — мама к бабке переменилась. Мало с ней говорит — так, о пустяках только, о всяких домашних делах, да и то — перекинутся словом и молчат. Бабка на маму строго взирает, рассматривает ее пристально, будто диковинную бабочку, а мама на ее разглядывания — ноль внимания. Раньше бы бабка про такое мамино поведение высказалась немедленно, а теперь молчит. Чувствует перемену.

И вдруг кончилось бабкино владычество. Будто династия какого-нибудь Рамзеса Второго в учебнике истории.

Толик думал, бабы Шурино царство навечно, навсегда, а если даже не навсегда, то нелегко ее свергнуть будет. А вышло все очень просто. И смешно.

Мыла мама однажды пол. Тряпкой громко шваркала, зло по полу воду гоняла и добралась до бабки с уткнутыми друг в друга тапками. Дулась опять за что-то баба Шура. Характер проявляла. Так вот, добралась мама до бабкиных тапок и вдруг сказала:

— Ну-ка подвинься!

Не стала бабкины ноги тряпкой аккуратно обводить.

Баба Шура на нее уставилась, точно филин. Поразилась маминой «наглости». Потом губы поджала и отвернулась, будто ничего не слышала.

— Подвинься! — еще раз сказала мама. — Видишь, пол мою.

А бабка оглохла, приготовилась с мамой за такое покушение не говорить, пока сама не устанет.

И тут случилось.

Мама поглядела пристально на бабку, руки о передник вытерла и вдруг — раз! — подхватила стул вместе с бабкой. И на другое место поставила. Толик расхохотался. Будто мебель передвинула, неодушевленный предмет. Да так оно и есть. Какой же бабка одушевленный предмет, коли у нее души нет?

Вот и все. Баба Шура сидела переставленная, как мебель, из одного угла в другой, и рот у нее сам по себе открылся. А закрыться никак не мог. Сидела бабка с открытым ртом, потеряв всякую царственность и всякую грозность, а Толик все хохотал, радуясь падению императрицы, приветствуя великую домашнюю революцию, и революционная сила — солдаты, матросы, крестьяне и рабыни, вместе взятые, мама то есть, — не выдержала, усмехнулась тоже.

Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула.

Но оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное впереди было.

С тех пор как бабку свергли, она стала тише воды, ниже травы. Ходит по комнате — еле тапками шуршит, будто они у нее на воздушных подушках. И молится, молится усердно. Возьмет половичок, под коленки подложит и кланяется, кланяется… Раз мама с ней не очень-то говорит, так с иконой переговаривается.

Дальше так было. В субботу мама тесто завела. Утром Толик проснулся, нюхнул — вкусно пахнет. Огляделся, бабка пышки в тряпицу заматывает. Потом платок пониже на лоб натянула, подошла к своей иконе, поклонилась. Такая смиренная, тихая. Аккуратно за собой дверь притворила.

Толику стало любопытно, куда это ее понесло в такую рань. Он вскочил с постели, высунулся в окно.

Внизу, на крылечке, стояла тетя Поля. Бабка поравнялась с ней, затопталась, принялась вокруг оглядываться, будто бы погода ей нравится — никогда никаких погод не замечала, а тут заметила. Тетя Поля глядит на бабку, едва улыбается, все топтания бабкины понимает, ждет. Ведь с тех пор, с суда, как в коридоре встретятся, друг друга не узнают, а тут топчется баба Шура — видно, хочет помириться.

— И чего это, Полина, ты тут стоишь? — спросила наконец бабка, невзначай будто так обронила.

Тетя Поля еще хитрей улыбнулась.

— Свежим воздухом дышу. Птичек слушаю, — сказала. — А что делать-то?

— В божий храм идти, — смиренно бабка ответила.

— Так я партейка! — сказала тетя Поля.

Но бабка рассмеялась:

— Какая ты партейка?

Тетя Поля подобралась, будто драться решила.

— А вот такая. Муж у меня партейный был — значит, и я тоже. — Потом усмехнулась: — Ну а ты-то, Васильевна, хоть не партейка, а ведь неверующая — зачем идешь?

Баба Шура сгорбила острые плечики, прикинулась обиженной, но ничего не ответила, пошла. И вдруг за камень запнулась. Чертыхнулась полным голосом. Тетя Поля усмехнулась, подмигнула снизу Толику, и ему тоже стало весело.

Толик слез с подоконника и увидел, что мама стоит посреди комнаты в одной сорочке и пустую миску из-под теста держит.

— Ты чего? — спросил Толик, но мама словно его не слышала.

— Ах ты! — сказала она. — Ах ты, проклятая богомолка! Тесто извела и пышки в церковь потащила. Нищим раздавать!

Мама быстро оделась, села на краешек сундука.

— Ах ты! — повторила она с досадой, и лицо покрылось у нее розовыми пятнами.

Вот расстроилась! Подумаешь, унесла бабка пышки, то ли еще раньше было. Но мама все не могла успокоиться.

— Видишь, — говорила она, распаляясь, — видишь, как бабушка бога любит? Ради него нас без еды оставила!

Мама подошла к комоду, отчаянно подергала ящик, где бабка деньги прятала. Бесполезно! Закрыты деньги на тонкий ключик. Ничего не скажешь, устроила им сегодня бабка великий пост. Маме, наверное, отомстить решила. Сиди теперь жди допоздна, пока она вернуться изволит.

Раньше бы мама только вздохнула да пошла к соседям чего-нибудь перезанять, а теперь никуда не шла, металась по комнате.

— Стыдно ведь! — шептала она. — Стыдно побираться! И ради чего? Ради этого?..

Она остановилась, посмотрела ненавидящим взглядом в угол.

— Все ему! Все! — Мама так это сказала, что Толик понял: конечно, она не про пышки говорит.

— Все богом своим прикрывает! — выкрикнула мама, и Толик увидел, как у нее посветлели от гнева глаза. — И хоть бы верила! А то ведь врет все! Лицемерничает!