Самозванец. Кровавая месть - Станислав Росовецкий

А вот пан Ганнибал, тот просто ушел в мир иной и, как убедился отец Игнаций, в результате апоплексического удара. Поза, в которой смерть настигла старого ротмистра, показалась иезуиту неприличной, и он, зайдя с той стороны, где в землю воткнулся палаш, толкнул труп в железное плечо подошвой своей сандалии, чтобы опрокинуть на бок. Стук и звон лат ударили ему по нервам, отец Игнаций чуть не подпрыгнул на месте. Невольно оглядевшись, он отстегнул с пояса покойного кошель — чтобы передать вдове ротмистра, разумеется, а не удастся, тогда в костел на помин души.

Заглянул в конюшню и не обнаружил там ничего, кроме навоза.

— Ослика, серого ослика было бы достаточно, — пробормотал.

От себя не пожелал отец Игнаций скрыть восхищения, которое, несмотря на сие частное разочарование, обуяло его, когда осознал всю глубину своего теперешнего превосходства над мертвецами-спутниками, при жизни презиравшими и порой оскорблявшими его.

Однако знание диалектики подсказывало отцу Игнацию, что ужасный хуторянин, исчезнувший неестественным образом, может в некий малоприятный момент точно так же и материализоваться снова. Поэтому он бегом отправился в корчму, с большой поспешностью обыскал мертвые тела Тимоша и Георга (не оставлять же их кошельки и другие ценности схизматикам!) на первом этаже и переметные сумы ротмистра на втором. Проигнорировав томные стоны, доносившиеся из каморки корчемницы, он скатился по лестнице, сбежал по ступенькам крыльца. Наскоро пробормотал молитву над трупом пана Ганнибала, забежал еще на кухню и, отягощенный раздутой чересседельной сумой и седлом, скорым шагом отправился по-прежнему пустынным Бакаевым шляхом в сторону Путивля.

Эпилог 1. Невероятное происшествие на зимней дороге под Севском

Ночью выпал снег и прикрыл свежей белой пеленой все трупы, падаль и нечистоты, оставленные противоборствующими войсками в лесах, на полях и на дорогах вокруг Новгорода-Северского.

Некрасивого юношу, уже уверенно называющего себя царевичем Димитрием, не веселила белая чистота природы, и взгляд его равнодушно скользил по фантастическим красотам засыпанного первым снегом леса. Не то чтобы устал от похода или надоела ему жизнь в седле. Слишком уж серьезные заботы одолевали. Сейчас он под охраной драбантов ехал в передовом полку маленького своего войска, но ему позволили это только потому, что, когда войско отступает, а противник висит па плечах, именно голова колонны становится самым безопасным местом. Подбоченившись и выпрямив спину, а на устах имея обычную приятную улыбку, юноша-полководец погрузился в тяжкие думы о превратностях войны.

Блистательная победа над войском князя Федора Мстиславского отнюдь не решила исход кампании. Вообще, напрасно сравнивали ее льстецы с победой Давида над Голиафом. Ведь после сражения слабый так и остался слабым, а сильный — сильным. Огромное войско московитов было только рассеяно, а не уничтожен или взято в плен. Стрельцы и дворяне, сохранившие верность царю Борису, лесами пробирались к Стародубу, под которым, в опасной близости от Новгодода-Северского, сосредоточилось запасное войско под началом воеводы Федора Ивановича Шереметьева. Лазутчики доносили, что убежавший с поля битвы и потерявший знамя князь Мстиславский, хоть и был ранен, однако быстро оправился, принял командование над вновь собравшимся войском и держиться пока между Стародубом и Новгородом-Северским.

Ну захватили храбрые ляхи знамя, врученное князю самим царем Бориской, молодцы! Однако прочие трофеи не оправдали надежд панцирного рыцарства, и без того недовольного тем, что вот они уже воюют в Московии, однако царь Дмитрий не наградил еще их так щедро, как будто бы обещал. А чего, спрашивается, паны ожидали? Что отдаст им на разграбление те пограничные города, которые сами открыли ему свои ворота? Ведь он не вождь иноземной разбойничьей орды, а природный государь, идущий в столицу, чтобы сесть на троне своих предков!

Погрозили-погрозили храбрые ляхи, что уйдут, да и ушли, ушли в самом деле. А с ними и нареченный тесть, пан Мнишек. Ускакал и гетманством своим не наигравшись. И прочие вслед за ними, в ротах осталось по нескольку крылатых гусаров-товарищей. Уехали храбрые ляхи, как он ни унижался, пытаясь их отговорить. Молчанов не побоялся тогда упрекнуть, что для урожденного московского государя он даже слишком пресмыкался перед иноземцами. Мол, не нужно было падать перед ними на землю, раскинув руки крестом, как посвящаемый в монашество в обряде пострижения: этим-де невольно подтверди слухи о том, что на самом деле беглый монах. Таинственный юноша тогда не соизволил ответить наглому правдолюбу, сам же остался в убеждении: скверно не то, что пресмыкался перед ляхами, а что ничего унижением своим не добился.

И хоть па следующий день пришли к нему две тысячи запорожских казаков, да ещё с пушками, восполнить потерю они не смогли. А тут еще смелый и предприимчивый Петр Басманов сделал из города удачную вылазку и едва не отбил привезенные из Путивля осадные орудия. Пришлось поддаться на уговоры Гонсевского, снова снимать осаду с Новгорода-Северского и отводить войско к Севску.

Умница Гонсевский в эти дни спал с лица, не порадовал его и гетманская булава, с любезным приветствием переданная Мнишеком. Верный лях поклялся, что уедет только после следующей битвы, если останется жив. Гонсевского можно было понять: он утратил железную ударную силу, которой мог пробивать строй московских стрельцов, для чего не годятся ни казаки, запорожские и донские, при всей их хладнокровной храбрости и проверенной в боях удивительной стойкости в обороне, ни тем более стрельцы-перебежчики, воинские достоинства которых капитан, польским своим гонором ослепленный, по-видимому, преуменьшает. Сейчас пан Александр едет в усиленном арьергарде, защищает от внезапного нападения артиллерия и обоз. Беда полководца в том, что умеет воевать — и воюет замечательно! — только по-польски, а надвигается совсем другая война — одного бестолкового русского войска против другого бестолкового русского войска…

В конечном счете, прав языкатый Молчанов, когда твердит, что уход ляхов только ускорит переход на сторону правого дела московских воинских людей из порубежных городов, еще остающихся под властью Бориски. Однако слишком неравно соотношение сил, и главную надежду загадочный юноша по-прежнему имел на себя самого, точнее, на славное имя свое, и верил, что и впредь будет имя царевича Димитрия воевать за него удачнее, чем это войско. Но где взять военачальника, который сумеет побеждать в новой, домашней, как говорят поляки, войне? Вот если бы Басманов…

Топот частый копыт, красавец Дьябл под ним всхрамнул покрытыми инеем ноздрями. Все шагом тащатся, а кто-то скачет навстречу по обочине. Крылатые гусары, ехавшие по двое в ряд перед державным юношей, приняли вправо — и показался озабоченный капитан Сошальский. Вот натянул поводья, развернул коня, пристроился на пол-корпуса сзади.

— Католический чернец на дороге! Пеший! Клянется, что послан к твоему величеству чуть ли не папой римским!

— Вот уж поистине суженого конем не объедешь, — криво усмехнулся державный юноша. — Ладно, не убирай его. Я поговорю.

— Проводник уверяет, что мы вот-вот из лесу выйдем. Дальше до самого Севска дорога молями идет, — заметил капитан на своем ломаном русском. — Я дозор вперед выслал, государь.

— Хорошо, пане капитан. Гей, Молчанова ко мне!

А вот и он, монашек. Вжался спиной в заснеженные кусты, сам весь в снегу. Лицо красное, обмороженное, нос облупился. Шуба прожжена, на голове иезуитская шапочка. Кланяется, переметной сумы с одного плеча, а седла с другого не сбросив. «Вот в такое чучело и я бы превратился, если бы дотерпел до конца в вашей вшивой школе», — подумал загадочный юноша. Теперь уже за спиной — ворчание гусаров, треск кустов, топот копыт.

— Я здесь, государь, — это сзади голосом Молчанова.

Тут иезуит, до которого некрасивому юноше осталось доехать сажени полторы, закричал по-польски:

— Прошу твое царское величество остановиться! Я чернец Игнаций, недостойный член ордена Иисуса. У меня к тебе послание от святого отца Клавдия Рангони, нунция святейшего папы в Речи Посполитой!

— Хватайся за мое стремя и беги рядом! А какое наказание положено за попытку остановить воинскую колонну на марше, тебе скажет пан капитан Сошальский, — и хитроумный юноша подмигнул капитану.

— А наказание известно — повесить на первом же дереве! — радостно рявкнул капитан.

Монашек побледнел, и на его лице четче выделились пятна грязи. По-прежнему придерживая седло на плече, он припустил вслед за некрасивым юношей.

— Да ладно, отец, отдай мне покамест твое седло, — это Молчанов над беднягой сжалился.

Неясная возня позади, и вот уже державный юноша чувствует, что его хватают за сапог.