Небо истребителя - Арсений Ворожейкин

— Хорошо, — в задумчивости ответил Савенок и, взглянув на Мартьянова, начал: — Перед войной мы с ним окончили Харьковское военное училище летчиков. Нас там оставили инструкторами. Только в сорок четвертом нам удалось вырваться на фронт. Он воевал хорошо. И после войны летал отлично. А в последнее время с ним что-то произошло. Появилась излишняя самоуверенность.

— А ты стал трусом, — заявил Мартьянов.

— В чем же проявилась его трусость?

— Да хотя, бы в сегодняшнем случае. Он струсил! Я хорошо видел его самолет и тормозил. А он с испугу начал крутиться на полосе.

— А вам не страшно было садиться?

— Нет!

— Но если бы на вашем самолете отказали тормоза? Не зря говорят, что высшая форма добродетели — осторожность, а высшая глупость — лезть напролом.

— Моя машина меня еще никогда не подводила.

— А если бы подвела?

— Я сбоку обогнал бы Савенка.

— Но ведь руководитель полетов запрещал вам посадку. Почему не выполнили его приказ?

— Я готов, если надо, отдать жизнь, но выполнять глупые указания не обязан. На второй круг у меня могло не хватить горючего. А говорить по радио не мог: был занят посадкой. Точной посадкой.

— «Жизнь Родине, а честь никому» — такой лозунг был у испанских анархистов, — сказал я и спросил: — Вы не анархист?

— Я советский летчик. Но что за жизнь без риска?

Из беседы мы поняли, что у Мартьянова что-то произошло с психикой. Чтобы смягчить наш резко откровенный разговор и не вызвать у человека еще большего возбуждения, я примирительно заговорил:

— Ну вот, мы как будто все и выяснили. Теперь, уважаемый Яков Савельевич, можете быть свободным.

«Уважаемый Яков Савельевич» порывисто встал, вытянулся в струнку и задиристо упрекнул:

— Вам, товарищ полковник, подчиненных не положено так называть. У меня есть воинское звание и фамилия.

Мне пришлось согласиться:

— Хорошо! Учту, капитан Мартьянов. — Глядя на его сильно поседевшую густую шевелюру, спросил: — Вам, кажется, всего тридцать два года? Скажите, когда вам так капитально побелило волосы?

— На фронте. В первом воздушном бою.

Память о войне не подвластна времени. Мне вспомнился первый бой на Халхин-Голе и захотелось сделать снисхождение Мартьянову за нарушение правил посадки. В первом своем воздушном бою я не испытывал страха. Он родился уже после посадки, когда я вылез из самолета, когда понял, что случайно уцелел в небе. Меня сковал леденящий страх, и я, обессилев, повалился на землю. Мартьянов от страха поседел, а у меня тогда неудержимым потоком хлынули слезы. Теперь у него возникло какое-то безрассудное бесстрашие.

В этот момент распахнулась дверь, вошел Осмоловский и доложил, что в самолете Мартьянова осталось полбака горючего.

— Видите, товарищ Мартьянов, оказывается, керосина у вас было достаточно, чтобы выполнить приказ руководителя полетов, — сказал я.

— Ясно, товарищ полковник. Но я не засек время взлета и счел, что безопасней сесть, чем выполнить команду руководителя полетов…

Когда Мартьянов вышел, начальник политотдела пожал плечами:

— Странный человек. У него какая-то мания вседозволенности. Нормальный военный человек так не должен вести себя.

— Вы правильно это заметили, — подхватил Савенок. — Раньше он был внимательным и корректным.

— Какое примем решение?

— Отстранить от полетов, — предложил Савенок, — направить в госпиталь на обследование.

— А может, дадим ему отпуск? — предложил я. — В последние месяцы мы много летали даже в выходные дни. Мартьянов отдыха не знал. Не исключена возможность, что человек устал.

— Не поможет, — заявил Савенок. — Он уже начал бить жену. Я на днях зашел к ним, она лежит на диване и плачет. Он говорит: «Все учит меня, воспитывает. Пришлось вправить ей мозги». Что касается отпуска — ему некуда ехать: фашисты уничтожили всех его родных.

— У них дети есть? — поинтересовался Николай Николаевич.

— В начале войны родился мальчик, но умер.

— Больше детей не хотят?

— Она не хочет. Говорит: «Если рожу и он снова умрет, то покончу с собой». Сейчас беременна, но собирается делать аборт. Он против. Вот из-за этого у них постоянные ссоры.

— Почему же вы, как непосредственный начальник Мартьянова, не вмешаетесь в их семейные дела?

— В эти дела я не имею морального права вмешиваться: у меня самого с женой разлад.

Эти слова заставили меня задуматься. Я только что упрекнул Савенка, но сам, его непосредственный начальник, не знал о неладах в семье подчиненного.

— А что у вас?

— Она была в оккупации. Не лежит у меня к ней сердце.

— Почти половина нашего населения оказалась в оккупация.

— Я получил письмо без подписи. В нем сообщается, что моя жена жила с фашистами.

— И вы поверили анонимке?

— Не поверил… Но что-то саднит душу.

«Как бы я поступил, оказавшись на его месте? — подумал я. — Все это, конечно, не может не влиять на службу. Недаром говорят: крепка семья — крепка и держава. Не так просто высветить моральные устои человека. Двуличие в жизни напоминает порой заросшую сверху травой трясину, которая ласкает своим видом. Но стоит вступить на нее — и она может засосать тебя. Ревность не всегда голос любви. Бывает, сказывается уязвленное самолюбие».

Беседа наша затянулась, а мне предстояло идти на ночные полеты. Мысль о послеобеденном отдыхе родила новую идею. Савенок и Мартьянов старые друзья, у обоих в семьях творится неладное. Надо послать их с женами в санаторий. Солнце, море, ласкающий теплый воздух — лучшее лекарство от всех душевных и психических расстройств. Великолепная природа смягчает характеры, настраивает на лирический лад, крепит людскую дружбу. Вот только как быть с полетами? Думаю, обойдемся без инспекторов.

Тихая безоблачная ночь. Мы с Мартьяновым в зоне. Высота пять километров. В небе сияние звезд. На земле море огней. А иллюминация кораблей в Финском заливе до того ослепительна, что напоминает цирковое представление.

— Разрешите выполнять задание?

— Выполняйте! — ответил я Мартьянову и тут же услышал голос руководителя полетов подполковника Кадомцева:

— «Орел»-один! Вам посадка! Приказано закрыть полеты.

— Вас понял, — ответил я.

Что это значит? Такие распоряжения зря не отдают. Настроение сразу испортилось, сияние звезд и наземных огней мне уже казалось тревожным. Создалась экстремальная ситуация. Надо было проверить, как Мартьянов воспринял это сообщение. И я решил на время посадки других самолетов разрешить ему дальнейшее выполнение задания. Стало ясно, что он умеет владеть собой. Так же уверенно а четко он приземлил самолет и спокойно зарулил его на свое место. Я поспешил к руководителю полетов, который доложил, что полеты полк закончил без происшествий, но выполнению плана помешала тревога.

— А в чем дело? — спросил я Кадомцева.

— Боевая тревога объявлена всему гарнизону.

— Проверяющих нет?

— Нет.

Странно. Если сверху объявляют тревогу, на аэродром непременно прибывают контролеры. Отсутствие их озадачило меня. Прямо со стартового командного пункта позвонил генералу Петрову. Он ответил не без волнения:

— Немедленно рассредоточьте все самолеты. Десять истребителей держите в готовности номер один. Подберите лучших летчиков: возможно кому-то придется взлететь. Остальные пусть находятся около самолетов. Я выезжаю к вам в штаб.

Неизвестность всегда порождает догадки. Когда о разговоре с командующим я сказал Кадомцеву, он озадаченно вздохнул:

— Уж не война ли? И десяти летчиков-ночников у меня не наберется: многие в отпусках.

Наш разговор перебил Мартьянов. Доложив о полете, он спросил:

— Какие будут замечания?

— Замечаний нет. Летали хорошо, — и тут у меня возникла мысль назначить его на дежурство. Это придаст летчику разумную уверенность. Если даже будет боевой вылет, он справится с задачей, — Нет ли желания подежурить парой?

— Есть, дежурить! — с радостью согласился Мартьянов.

— Тогда идите к Савенку, займите готовность номер один, — распорядился я и, повернувшись к Кадомцеву, сказал: — Поеду в штаб, а вы оставайтесь руководителем полетов. В случае необходимости поднимите в небо пару Савенка.

Полковник Мельников привел штаб в боевую готовность, но что-то не давало ему покоя.

— Лучше было сделать командный пункт на аэродроме. Весь город знает, где находится наш штаб, — сокрушался он.

— Не все ли равно, где накроют, — отшучивался я. — Война-то будет атомная.

Прибыл генерал-лейтенант Петров и сразу спросил:

— Где дивизионный командный пункт?

— Здесь, в штабе, — я показал на телефоны, стоящие у меня на столе. — Есть прямая связь со всеми полками и вашим штабом. Такая же связь из кабинета начальника штаба.

— Да-а, — в раздумье протянул Петров. — Тревога-то объявлена, видать, боевая, а мы к войне не готовы.