Тень друга. Ветер на перекрестке - Александр Кривицкий

Может быть, эта фраза не имела того смысла, который мы ей приписываем?

Полный текст этой реплики Наполеона, как свидетельствует Коленкур, ехавший с ним в санях, таков: «Я покинул Париж в намерении не идти войной дальше польских границ. Но я увлекся. Может быть, я сделал ошибку, что дошел до Москвы, что слишком долго там оставался, но  о т  в е л и к о г о  д о  с м е ш н о г о  т о л ь к о  о д и н  ш а г, и пусть судит потомство».

Да, сомнений нет, подчеркнутое относится к провалу его завоевательных планов в русской кампании. Но смешным тут и не пахнет, и если эти слова не обмолвка Наполеона, то тайна их не раскрыта и до сих пор.

Не я первый удивляюсь этой формуле императора-беглеца в применении ко всем ужасам и бедствиям его похода в Россию, но хочу выделить ту мысль, что фраза стала знаменитой поговоркой и служит до сих пор в случаях куда более уместных, чем тогда, когда она прозвучала впервые.

В войнах против Наполеона, когда одна сторона была воодушевлена отзвуками битв французской революции и полководческой славой ее крестника и ее узурпатора — Наполеона, а другая, объединившись в едином порыве против вражеского нашествия, поднялась к расцвету национального самосознания, и в русском, и во французском лагере рождались тысячи подвигов, а кодекс военной морали находил себе выражение в громогласных девизах, возбуждавших усилия солдат и офицеров.

Наполеоновская Франция после «русских уроков» с трудом приходила в себя. Ее войска были разгромлены в России. Новобранцы с трепетом и ужасом глядели на старые знамена, изорванные и пробитые пулями в далекой Московии. А сколько таких полотнищ навсегда осталось в ее снегах!

Франция трудно расставалась с императорскими орлами. В громе русских орудий и мерном топоте полков, взлелеянных Кутузовым, сходила с исторической сцены некогда победоносная армия Бонапарта.

Когда уже угасало сражение при Ватерлоо, офицер союзных войск подъехал к окруженному со всех сторон каре французских гренадер и крикнул:

— Сдавайтесь, храбрые французы!

В ответ на это предложение генерал Камбронн воскликнул:

— Гвардия умирает, но не сдается!

По другим источникам Камбронн просто скверно выругался.

Так что же прозвучало из обреченного каре — ругательство или те четкие слова, которые спустя сто с лишним лет после Ватерлоо однажды цитировала газета «Красная звезда» во время нашей Отечественной войны, призывая советских гвардейцев к мужественной обороне? Конечно, по здравому размышлению можно допустить ту и другую версию и даже их совмещение в одном возгласе.

Но в истории осталось все-таки не бранное слово генерала, известного своей храбростью, а его афористическое определение стойкости гвардейского духа, да еще произнесенное в минуту смертельной опасности.

Как вообще возникают противоположные версии или такие, где акценты смещены? Да как угодно. Подчас всем правит людская зависть. Она не мирится с нравственным возвышением того, кто проявил в решающую минуту непоказную храбрость. Зависть предлагает свой, снижающий вариант. Иногда же, наоборот, приверженцы исторического лица хотят его отблагодарить и возвысить без меры.

Неподкупным судьей в таких случаях остается сознание народа, его историческая память. Слова, подобные тем, что выкрикнули Милорадович или Камбронн, он никогда не припишет трусу, распустехе, тому, в чьих устах они не прозвучали бы естественно, органически.

Кстати, Камбронн был одним из тех генералов, кто остался верен Наполеону до конца, не сдался и последовал за ним в изгнание.

Я уже писал кое-что о знаменитом параде русского корпуса, оставшегося во Франции после отъезда Наполеона в ссылку. Командовал корпусом генерал М. С. Воронцов, тот самый, что но главе сводной гренадерской дивизии доблестно оборонял Семеновские флеши во время Бородинской битвы.

А парад, о каком мы ведем речь, или, вернее, высочайший смотр, состоялся в 1814 году в Мобеже. Войска проходили перед императором Александром. В «общем и целом» он остался доволен. Хитрому Воронцову удалось скрыть расхождение в обучении войск с «экзерцисгаузным направлением», так милым сердцу государя. Однако же его величество изволили все-таки упрекнуть командующего корпусом по поводу шага марширующих полков, не совсем сходного с предписанным по уставу.

В ответ на монаршее неудовольствие Воронцов, придав голосу своему как можно бо́льшую степень почтительности, однако же вполне твердо заметил:

— Это тот шаг, ваше величество, коим русская армия дошла до Парижа.

Такая реплика не могла бы принадлежать, скажем, Бенигсену или кому-либо из генералов гатчинской школы... Да и не всякий генерал суворовской складки, кутузовской выучки решился бы возразить в таком духе государю.

И хотя немногие источники сохранили эту реплику Воронцова, мы верим в ее подлинность, поскольку нам известен характер его взглядов на воинское обучение и воспитание солдата. Но и этого было бы недостаточно, чтобы отважиться на полемику с императором.

Что же еще?

А то, что сама знатность рода Воронцовых (отец командующего корпусом, русский посол в Лондоне, осмелился перечить Павлу, а тетка Екатерина Дашкова ссорилась с императрицей Екатериной) давала ему возможность в отношениях с государем исходить в какой-то мере из неуловимого статуса людей «своего круга», первых дворян России.

В этом кругу можно было сказать и дерзость. Но если она была облачена в изящную форму и могла быть взвешена не только по существу, но и как самоценное «бонмо» — удачное слово, то суть ее как бы перекрывалась, по молчаливому уговору собеседников, достоинствами ее формы.

Вот, взяв во внимание все эти нюансы, учитывая детали обстановки в Мобеже, мы и не подвергаем сомнению реплику Воронцова: да, он в то время мог так ответить монарху, тому, кто не любил, более того, всем существом своим не принимал Кутузова, кто сносился с командующим 2-й Западной армией Багратионом, человеком, далеким от придворных салонов, только сугубо официально, а доверительную переписку вел с его начальником штаба графом Сен-При, лощеным французским аристократом-роялистом, который бежал когда-то из революционной Франции и стал генералом русской службы.

Глубокой осенью сорок первого года в холодной комнате здания «Правды» — там помещалась тогда «Красная звезда» — я «докладывал» Петру Павленко результаты своих экскурсий в военную историю.

— И что ты намерен делать с этим богатством? — спросил Павленко. — Кое-что я знал и раньше. Но многое слышу впервые. Пиши, черт тебя дери. Хватит читать.